— Вон ты какой… — задумчиво покачал головой орэ-мастер.
— Какой?
— Мысли у тебя не как у девятнадцатилетнего.
— Когда мне было пять, — улыбнулся юноша, — мне говорили, что у меня мысли не пятилетнего. Десять — не десятилетнего. История продолжается…
Странный звук, напоминающий визг и звон работающих вдалеке винтов летательной машины, включился вдруг в голове. Насторожился и Паорэс:
— Это у меня в голове пищит или на самом деле?
Фирэ не смог определить сразу и не сообразил, приметой чего может являться этот сигнал. Если бы даже он и не лишился почти полностью своих ментальных способностей, то все равно ничего не успел бы сделать.
Их с Паорэсом будто парализовало. Они могли видеть и слышать, но онемели, не в состоянии даже пошевелить пальцем. Поднять тревогу они попросту не смогли, и спящий отряд из сорока с небольшим человек враги застали врасплох.
Стрельба, лязг стали, гвалт рукопашной — всё слилось вдруг в одно.
Над парализованными склонился какой-то мужик в меховой шапке, ори, с черной бородой по грудь:
— И эти тоже сгодятся!
Больше Фирэ не видел и не слышал ничего.
* * *
Как и все остальные малыши в повозке, Коорэ проснулся ни свет, ни заря. Постанывая от вечного недосыпа и головной боли, уже ставшей привычной, Танрэй подтянула его к себе. Ребенок в нетерпении зачмокал губами. Мать завозилась, высвобождая каменную грудь, ноющую до зуда от переполнившего ее за ночь молока. Не удержавшись, Танрэй с умилением поцеловала сына в нос, так смешно он тянулся к источнику неземного наслаждения.
— Ешь, ешь, — шепнула она, и мальчонка тут же с жадностью присосался к груди.
Танрэй вздохнула. Пока Коорэ ест, можно еще немного подремать, понежиться в тепле вместе с другими женщинами, под нагретыми одеялами. Как же прекрасно было в Кула-Ори! А она ведь, бывало, по глупости осмеливалась жаловаться на пекло, особенно последние месяцы перед рождением Коорэ… Глупая, глупая… Все, что угодно, лишь бы не эти проклятые морозы, убивающие все живое! Человек должен обитать только там, где сможет прожить и без одежды круглый год. А здесь всякое утро выбираешься из-под одеяла, словно на казнь.
Да, да, вот сейчас маленький, но очень голодный Коорэ опустошит вторую грудь, уже исходящую наготове каплями молока, и у нее больше не останется предлога, чтобы оттянуть вылазку. Снова придется вставать и начинать новый день, полный бессмысленных хлопот и суеты. А завтра — все сначала. Видимость жизни. Никогда ори не были кочевым народом, никогда не доводилось им испытывать такие лишения, как теперь. А то, что не впиталось в плоть и кровь за многие поколения, всегда будет вызывать панический бунт сознания! У ори обязательно должен быть дом!
Постепенно, по кусочкам, вдруг начал восстанавливаться и вспоминаться в подробностях недавний сон.
Этой ночью ей привиделось, будто к их повозке подъехал незнакомый мужчина, не первой молодости, северянин по наружности, заросший бородой, но все равно видно: необычайно красивый. А она как будто знала его и не встревожилась, хотя имя на ум не приходило. Он наклонился к ним, отведя одну руку — с факелом — в сторону, чтобы не перебудить ярким светом всю повозку. Долго смотрел на нее и на Коорэ, и во сне Танрэй испытывала к этому человеку захватывающее чувство, которому не осмеливалась дать верное название ни там, ни наяву. У нее ведь был Ал, а теперь еще — сын Ала. Она не могла себе этого позволить…
— Куда ты собираешься? — спросила она тогда.
— Далеко отсюда, — ответил незнакомец.
— Насовсем?
— Да.
— Но почему? Зачем?!
— Двум вожакам в одной стае не ужиться.
— И ты не позовешь меня с собой?
(Это ведь просто сон, а во сне можно говорить все, что хочется!)
— Нет.
— Почему?
— Подумай сама.
И тут же ей стали сниться бои, множество ужасающих боев — с кровью, смертями, всё как на самом деле, всё, как она уже видела в пути не единожды. Но теперь защитников было совсем мало, а она с Коорэ на руках была в самом центре этих стычек, больше похожих на кашу из людей. Она рыдала от ужаса, проклиная себя за то, что поддалась движению сердца, а не разума, не подумала.
Он тем временем стянул зубами меховую рукавицу и на прощание погладил ее теплой рукою по щеке, а младенцу тихонько сказал:
— Пусть из тебя вырастет настоящий ори, мой мальчик. И что бы с нами всеми ни приключилось, пусть у тебя хватит сил сберечь память о том, что мы когда-то — были. Наследный аллийский меч будет храниться у того, кто отныне — твое сердце, и однажды, ведомый древним инстинктом, ты станешь его искать — и найдешь недостающее. Пусть у вас получится то, что не вышло у нас…
— Останься, — попросила Танрэй, удерживая его за руку. — Мы не сможем без тебя.
— Сможете. Прощай. Пусть о тебе думают только хорошее.
— Да не угаснет…
Он высвободил кисть и приложил палец к своим губам:
— Тс-с! Оно уже там угасло. Прощай.
Лишь вовремя сообразив, что если подскочит, то напугает Коорэ, Танрэй вздрогнула, очнулась и раскрыла глаза. Нет! Это только сон! Среди них нет никого похожего на этого неизвестного мужчину. Это не тот, о ком она подумала и вообще — это глупо, приписывать что-то серьезное пустым снам!
Сердце бешено стучало. Она едва дождалась, когда насытится и снова уснет грудничок — и куда только подевалось вечное нежелание покидать с утра насиженное место?!
Завернувшись в меховой плащ, Танрэй выпрыгнула в снег и ринулась к шатру Ала, где с ним всегда останавливались Паском и Зейтори. Видно стало уже издалека: что-то случилось. Не по-хорошему оживленно было кругом.
— Что произошло? — спросила она мужа.
Одним взглядом Ал повелел ей подождать своей очереди и снова повернул голову к Ишвару, о чем-то ему рассказывающему. Вместо него женщине ответил Зейтори:
— Этой ночью, Танрэй, господин Тессетен и еще семьдесят три человека отправились в дозор и не вернулись. Ишвар был как раз там.
— В дозоре?
— В карауле. Они уезжали при нем.
Вот всё и разрешилось само собой. Вот узел и развязался. Тессетен погиб, сгинул, вычеркнул себя из ее жизни, ушел с дороги Ала во всех смыслах. Но только почему же так плохо на душе и почему колет в сердце?
Танрэй, сдерживая рыдания, посмотрела на Паскома. Старый, теперь и в самом деле старый кулаптр совсем сдал, высох, согнулся. Кажется, сегодня он еще дряхлее себя вчерашнего, а глаза в черных впадинах глазниц, некогда такие яркие, с хитринкой и слегка раскосые, теперь уж не глаза — так, бельма. Ничего он не говорит и неизвестно, слушает ли, слышит ли? На изможденном лице — полное равнодушие.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
