После работы я отправилась к Тиш, бросила письмо ей на стол и ждала, пока она его читала. Голова моя была пустой и чистой. Не знаю, что я ощущала.
— Что ты думаешь по этому поводу? — спросила я, когда Тиш подняла голову и посмотрела на меня; удивительно, но мой голос дрожал.
— Я бы разрешила ей поехать, если ее психиатр сочтет это возможным, — ответила Тиш, как само собой разумеющееся. — Что ты от этого потеряешь?
Я позвонила Фрику Харперу.
— Не считаю это такой уж плохой идеей, если Хилари сама хочет поехать. И, конечно, я должен переговорить с психотерапевтом ее отца. Если она не захочет ехать, на этом надо поставить точку. Но если девочка теперь не боится отца, если прошло достаточно времени, то это может быть для нее очень положительным подкреплением и восстановлением связей. Ведь Крис никогда не ругал ее и тем более не угрожал ей. Я не верю в то, что надо учить детей наказывать других своим отсутствием.
Мне показалось, что я получила строгий выговор за невыполненное задание.
— Тогда я спрошу ее, — холодно ответила я, уверенная, что Хил откажется. Она не желала ходить вообще куда-либо, за исключением школы, с того утра, когда заезжал Тим Форд.
Но Хилари не отказалась. Она посмотрела на меня со слабым, но заметным интересом, прочла письмо и вновь его перечитала. После этого она долго молчала, вновь закрыла свою дверь, и я услышала, как заработал телевизор. Перед самым обедом девочка пришла в гостиную и остановилась у моего стула.
— Он по-прежнему живет в городе? Ну, ты знаешь… Папа… — Хил произнесла это слово с трудом. — Прямо в городе, где заборы, тротуары и крошечные дворики?
— Думаю, да, — ответила я. — Я слышала, что у него есть квартира или городской дом, или что-то в этом роде рядом с больницей, всеми магазинами и большими зданиями.
С болью я подумала, что знаю, к чему ведут эти вопросы.
— Наверно, мне это понравилось бы, — через некоторое время обронила Хил.
— Тогда мы так и сделаем, — решила я. Боль росла, как приливная волна. — Я узнаю, сможем ли мы вылететь из Уэйкросса или Таллахасси. Поездка может быть интересна.
— Думаю… я бы хотела поехать одна, — сказала дочка, не глядя на меня.
— Ну хорошо.
Но мое сердце говорило, даже если мозг знал, что это неправда: „Я никогда больше не увижу тебя".
После нашего разговора Хилари стала чувствовать себя чуть лучше. Я согласовала через адвоката Криса дату приезда, все подготовила, купила билет, приобрела для дочки несколько новых платьев и даже элегантный чемодан и дорожную сумку. Чемодан и сумка стояли открытыми в комнате Хил и постепенно наполнялись охапками чистой отглаженной одежды. Каждая укладываемая вещь пронзала мое сердце, как стрела.
— Перестань, — говорила Тиш. — Ведь не на год же она уезжает. Всего десять дней. Мы многое сможем сделать. Может, съездим на пляж. Мы с Чарли не дадим тебе покоя ни на минуту. К тому времени, когда Хил вернется, ты от усталости будешь еле волочить свой зад.
— Вы не должны опекать меня, как ребенка, — надулась я. — Я не о себе беспокоюсь, я боюсь за Хил.
— Боишься чего? — спрашивала Тиш. — Фрик Харпер разговаривал с психиатром Криса в течение часа. Он даже беседовал с самим Крисом. Ты ведь говорила, что Фрик — за. Чего же ты боишься?
— Мне кажется… он причинит ей вред.
— Это в присутствии детского терапевта в доме? Опомнись, Энди! Ты боишься, что она вновь почувствует симпатию к отцу или даже полюбит его. Но разве так не должно быть? Не это ли и было все время частью проблемы?
— Никак не это, — заявила я, зная, что не права. — Я опасаюсь, что Крис будет… неуравновешен. Будет внимательным какое-то время, а потом потеряет к ней интерес. Станет таким, каким он был в прошлом году, когда мы уехали. Именно сейчас это опасно для Хил. Ей нужны последовательность и постоянство. А в данный момент только я являюсь залогом постоянства в ее жизни. Ты знаешь, как много она потеряла.
— А не кажется ли тебе, что скорее она является этим самым залогом в твоей жизни? Она не единственная, кто потерял очень много. — Я промолчала. Тиш подошла и обняла меня. — Может быть, вам обеим следует понять, что единственным настоящим залогом постоянства являетесь вы сами, — мягко проговорила она. — Вы можете потерять всех остальных, но не можете потерять себя. Может, пришло все-таки время понять это. А поездка послужит началом понимания.
— Я просто ненавижу тебя, когда ты становишься такой мудрой и приземленной, — воскликнула я.
— Я тоже, — спокойно ответила Тиш. — Приходи к нам сегодня вечером, посмотрим фильм с Кевином Костнером об игре в бейсбол, возбудимся и будем вести грязные разговоры. Это сделает тебя на пятнадцать лет моложе.
После разговора с Тиш стало легче, но ненамного. Мой ребенок чуть-чуть вышел из темной пещеры, в которую сам себя заключил, вышел, чтобы проявить немного внимания к Атланте, как чахлое растение, бессильно тянущееся к свету. И хотя это причиняло мне боль, как никогда не заживающая рана, ужасный страх за ее рассудок начал отступать. Часть моего сердца, принадлежащая Хилари, почувствовала некоторое облегчение. Но в другой его части облегчения не было. Боль, слезы и пустота… бесконечная, бесконечная пустота. И снова боль. И опять слезы. Я не нашла в Пэмбертоне ни безопасности, ни уравновешенности, ни покоя, а сама я отказалась от чувственности и восторга.
„Я заканчиваю это безумное волшебство", — сказал Просперо в „Буре" Шекспира. Интересно, чувствовал ли он внутри себя такую же бесконечную пустоту, когда волшебство исчезло, и такую же уверенность, что больше уже ничего не вернется.
За день до отъезда Хилари я услышала робкий стук в дверь и устало, в коконе ватной мрачности пошла открывать. Хилари и я накануне мало спали, как, впрочем, и много ночей до этого. Утомление сказывалось на нас обеих.
Мое сердце конвульсивно сжалось, когда я увидела стоящего на крыльце мужчину. Или опирающегося о крыльцо. Он был таким безумно худым, что больше всего напоминал кучу костей, свободно завернутую в пепельно-серую кожу и поддерживаемую тростью, сделанной из какой-то сухой искривленной лозы, обвитой вокруг крепкой жерди. Голова мужчины свисала на грудь, и хотя на термометре рядом с дверью было 92 по Фаренгейту,[105] он был одет в толстый, болтающийся старый свитер, горло закрывал вылинявший шарф, на голову была нахлобучена вязаная шапка. Я не боялась его — я инстинктивно понимала, что здесь не может быть никакой опасности, — но мне было страшно само чувство отвращения и ужаса. Я открыла рот, чтобы узнать, что нужно этому человеку, но в этот момент он поднял голову и улыбнулся. Я увидела, что это был Скретч.
