Он пошел к своей спутнице, с нетерпением ожидавшей его.
– Ну, что, – шепотом спросила она, – нас кто-то выслеживает?
– Никто – я ошибся. На дороге нет никого, кроме нас, вы можете спать совершенно спокойно.
– О! Мне не спится, Реми, вы это знаете.
– Так, по крайней мере, поужинайте, сударыня, вы и вчера ничего не ели.
– Охотно, Реми.
Снова разбудили несчастную служанку; она отнеслась к этому так же добродушно, как в первый раз; узнав, что от нее требуется, она вынула из буфета окорок соленой свинины, жареного зайца и варенье. Затем она принесла кувшин пенистого ливенского пива. Реми сел за стол рядом со своей госпожой.
Она до половины налила свою кружку, но едва прикоснулась к ней губами; отломила кусочек хлеба и съела несколько крошек; затем, отодвинув кружку и хлеб, она откинулась на спинку стула.
– Как! Вы больше ничего не скушаете, сударь? – спросила служанка.
– Нет, спасибо, я кончил.
Тогда служанка посмотрела на Реми; он взял хлеб, отломленный его госпожой, и неспешно ел его, запивая пивом.
– А мясо? – спросила служанка. – Что ж вы мясо не едите, сударь?
– Спасибо, дитя мое, – не хочу.
– Что ж оно – нехорошее, по-вашему?
– Я уверен, что оно превкусное, но я не голоден.
Служанка молитвенно сложила руки, выражая изумление, которое ей внушала необычная умеренность незнакомца; ее соотечественники в пути ели совсем по-другому.
Сообразив, что в этом жесте служанки есть и некоторая досада, Реми бросил на стол серебряную монету.
– О господи, – воскликнула девушка, – мне столько нужно сдать вам с этой монеты, что не стоит ее брать. С вас всего-то следует шесть денье за двоих!
– Оставьте себе эту монету целиком, милая, – сказала путешественница. – Верно, мы оба, брат и я, едим мало, но мы не хотим уменьшить ваш доход.
Служанка покраснела от радости, но в то же время на глазах у нее выступили слезы – так грустно были сказаны эти слова.
– Скажите, дитя мое, – спросил Реми, – есть ли проселочная дорога отсюда в Мехельн?
– Есть, сударь, но очень плохая; зато… вы, сударь, возможно, этого не знаете, большая дорога очень хороша.
– Знаю, дитя мое, знаю. Но мне нужно ехать проселочной.
– Ну что ж… я только хотела вас предупредить, сударь, потому что ваш спутник женщина, и эта дорога для нее будет вдвойне тяжела, особенно сейчас.
– Почему же, дитя мое?
– Потому что этой ночью тьма-тьмущая народа из деревень и поселков отправляется в окрестности Брюсселя.
– Брюсселя?
– Да, они спешно переселяются туда.
– Почему же они переселяются?
– Не знаю; такой был приказ.
– Чей приказ? Принца Оранского?
– Нет, монсеньера.
– А кто такой монсеньер?
– Ах, сударь, вы уж очень много о чем меня спрашиваете – я ведь ничего не знаю; как бы там ни было – со вчерашнего вечера все переселяются.
– Кто же переселяется?
– Да все те, кто живет в деревнях, поселках, городках, где нет ни плотин, ни укреплений.
– Странно все это, – молвил Реми.
– Мы сами тоже уедем на рассвете, – продолжала служанка, – из нашего городка все уедут. Вчера, в одиннадцать часов вечера, весь скот по каналам и проселочным дорогам погнали в Брюссель; вот почему на той дороге, о которой я вам сказала, сейчас, наверно, страх сколько набралось лошадей, подвод и людей.
– Почему же они не идут большой дорогой? Мне думается, там этих трудностей было бы меньше?
– Не знаю; таков приказ.
Реми и его спутница переглянулись.
– Но мы-то можем ехать проселочной дорогой – мы ведь держим путь в Мехельн?
– Думаю, что да, если только вы не предпочтете сделать, как все, то есть отправиться под Брюссель.
Реми взглянул на свою спутницу.
– Нет, нет, мы сейчас же поедем в Мехельн, – воскликнула Диана, вставая. – Прошу вас, милая, отоприте конюшню.
По примеру своей спутницы встал и Реми, вполголоса говоря:
– Из двух опасностей я все же предпочитаю ту, которая мне известна; кроме того, молодой человек намного опередил нас, а если, волею случая, он нас поджидает – ну что ж! Посмотрим!
Реми еще не расседлал лошадей; он помог своей спутнице вдеть ногу в стремя, затем сам вскочил на своего коня – и рассвет уже застал их на берегу Диле.
Глава 4
Объяснение
Опасность, тревожившая Реми, была вполне реальна, так как узнанный им ночью всадник, отъехав на четверть лье от Вильворда и никого не увидав на дороге, убедился, что те, за кем он следовал, остановились в этом городке.
Он не повернул назад, вероятно, потому, что следить за обоими путниками он старался по возможности незаметно, а улегся в клеверном поле, предварительно поставив своего коня в один из тех глубоких рвов, которыми во Фландрии разграничивают отдельные участки, принадлежащие разным лицам.
Благодаря этой уловке он рассчитывал все видеть, сам оставаясь невидимым.
Этот молодой человек, которого читатель, несомненно, узнал и, как подозревала сама преследуемая им дама, был все тот же Анри дю Бушаж, волею рока столкнувшийся с женщиной, от которой он поклялся бежать.
После своей беседы с Реми у порога таинственного дома – иначе говоря, после крушения всех своих надежд – Анри вернулся в особняк Жуаезов с твердым намерением расстаться с жизнью, представлявшейся ему столь несчастной на самой своей заре. Но как храбрый дворянин и хороший сын, ибо ему нельзя было ничем запятнать имени отца, он решил добровольно обрести славную смерть на поле боя.
Во Фландрии шла война. Брат Анри, адмирал де Жуаез, командовал флотом и мог доставить ему возможность достойно уйти из жизни. Анри не долго думал: вечером следующего дня, спустя двадцать часов после отъезда Реми и его госпожи, он отправился в путь.
В письмах из Фландрии говорилось о предстоящем штурме Антверпена. Анри надеялся поспеть вовремя. Ему приятно было думать, что он, по крайней мере, умрет со шпагой в руке, в объятиях брата, под французским знаменем, что смерть его наделает шума и что шум этот прорвется сквозь тот сумрак, в котором живет дама из таинственного дома.
О благородное безумие! Славные и мрачные грезы! В течение четырех дней Анри упивался своим страданием, а главное – надеждой, что этой муке скоро придет конец.
Когда Анри, погруженный в эти скорбные размышления, увидел шпиль Валансьенской колокольни, в городе пробило восемь часов. Вспомнив, что в это время запирают городские ворота, он пришпорил коня и, проезжая по подъемному мосту, едва не сбил с ног всадника, остановившегося, чтобы подтянуть подпругу своего седла.
