Джону нравилась её привычка иногда за едой проводить розовым языком по верхней губе. У нее выходило это весьма невинно и потому особенно эротично. Вряд ли Аниту знала, что этим приемом пользуются развратные женщины, нагло глядя мужчине в глаза. Нет, у Аниты, повторимся, это было все невинно, как и её обычай расхаживать по палубе обнаженной. И к тому же Аниту не имела привычку пялиться на мужчин.
Но когда Джон и Аниту бывали в Онаэгане, столице архипелага, и там посещали какой-нибудь ресторан, некоторые заезжие европейцы или американцы, истолковывали эту её процедуру неправильно. Иногда совсем ошибочно, особенно если в этот момент им удавалось перехватить карий её взгляд, случайно брошенный в зал. Тогда они наперебой, формально испросив разрешения у Джона, приглашали девушку танцевать. И тут же начинали её лапать. Аниту отстраняла нахала и возвращалась за столик, а Джон Кейн вставал и шел бить морду наглецу.
Наглеца выносили официанты и грузили в полицейскую машину. И сержант из местных Ноно Мамун, вытирая платком пот со своего круглого коричневого лица, приносил мистеру Кейну извинения за беспокойство, словно это он, сержант Мамун, оказался нахалом и облапил Аниту. Кейн понимал, что почтительность сержанта была вызвана не его уважением к американскому гражданину, каковым являлся Джон Кейн, и даже не потому, что тот был миллионером и уж тем более не потому, что тот был известным писателем (Мамун ничего не читал, кроме протоколов), а то, что Аниту была дочерью вождя. Простенькое такое жизненное объяснение.
Иногда выносили Джона Кейна. Тогда сержант Мамун был особенно заботлив. Однажды, выйдя из травматологического кабинета при госпитале Святого Себастьяна, Кейн наконец попросил Аниту надевать в присутственных местах не только юбку, но и какую-нибудь символическую блузку. Потому что её обнаженные груди сводят с ума похотливых западных людей.
Аниту послушалась, стала надевать белую блузку, и число инцидентов резко пошло на убыль.
После обеда на палубе, Джон спустился в свой кабинет, где почетное место занимал его рабочий стол из палисандрового дерева. Стеллажи с книгами создавали тот неповторимый уют, который так любят творческие люди. На стенах, обшитых благородными породами дерева, висели гравюры, купленные Джоном у художника Годо, который жил здесь, на островах, продолжая традицию, положенную Гогеном. В такой же рамочке под стеклом висела карта атолла Кок, нарисованная собственноручно Джоном.
Кроме того, висели портреты: красивого человека в пенсне и человека с моржовыми усами, родоначальника детективного жанра, сэра Артура Конан Дойла.
Над кожаным диваном (чуть ниже портрета человека в пенсне) висело ружье. Это была гладкоствольная охотничья двустволка 16-го калибра, фирмы "Холэнд энд Холэнд", подаренная Джону поклонниками его таланта в период, когда писатель увлекался охотой а ля Хемингуэй. Ни одного зверя он так и не убил из этого ружья. Потом увлечение охотой сменилось увлечением рыбалкой. И это уже было серьезным занятием, сравнимым с писательством. А ружье... что ж, висит как украшение интерьера.
Как-то раз, в шутку, когда Аниту заинтересовалась, Джон ответил девушке, что это "чеховское" ружьё, которое обязательно когда-нибудь выстрелит.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
- Что такое "чеховское"? - спросила она.
- Был такой русский писатель. - Джон указал на портрет человека в пенсне.
- Он умер?
- Да. Давно.
- Жалко.
- Еще бы... Сейчас таких писателей нет.
- У него хорошее было ружье. Можно, я сотру с него пыль?
- Пожалуйста, если тебе хочется.
- А оно не выстрелит?
- Нет. Оно не заряжено.
- Но ты же сам сказал, что когда-нибудь оно обязательно выстрелит. Вдруг, это "когда-нибудь" уже наступило...
- Девочка моя, "чеховское ружье" - это метафора. Смысл которой в том, чтобы писатели не занимались пустословием, а писали строго по делу. Если сказано, что на стене висит ружье, то будьте любезны, в конце пьесы ваше ружье должно выстрелить. А иначе, зачем о нем упоминать. Поскольку мы с тобой живем не в пьесе, можешь смело его драить...
Джон уселся за стол, придвинул к себе портативный "макинтош". Когда экран засветился, открыл файл под названием "Atoll", прочел последние две страницы вчерашней работы, сосредоточился. Но для того, что бы сложилась начальная фраза, необходимо было проделать обязательный ритуал. Справа от компьютера на столе стоял стеклянный пресс-папье, залитый прозрачной жидкостью. Внутри был домик, а дальше белые холмы и елки. И если перевернуть этот крошечный мирок, а потом вернуть в исходное положение, там поднималась метель. Белые хлопья кружились, медленно падали, устилая снежным ковром - домик, холмы, деревья...
Джон хранил эту игрушку как своего рода memento mori*. Это единственная вещь, которая досталось ему от отца. Пронесенная Джоном сквозь пространства и времена - в кармане, в рюкзаке, на столах меблированных комнат, в семейном быте с Джулией, она, в конце концов, пересекла океан... и вот он берет её в руки, как это делает каждый день.
Когда улеглась последняя снежинка, и маленькое небо очистилось, его мысли оформились в приемлемые фразы, и тогда он ударил по клавишам:
" - Вот что я скажу про ваш роман, молодой человек..."
Ровные строчки бежали по экрану, роковые события молодости превращались в электронные знаки, и этот процесс был не менее таинственным, чем сама жизнь.
--------------
[*напоминание о смерти (лат.)]
Глава 12
