— Вы ошибаетесь, граф! Моя дочь не такова: красивые усики и красивый мундир не могут ее пленить. Тут что-нибудь да не так. Я постараюсь узнать, постараюсь.
— Хорошо бы проведать, кто пленил сердце вашей дочери.
— Я проведаю, проведаю! И сегодня же узнаю, не далее как сейчас.
— О, нет, князь Платон Алексеевич, не при мне, пожалуйста, не при мне! Надо вам сказать, что большого значения словам княжны я не придаю.
— И вы не отказываетесь от намерения жениться на моей дочери? — быстро спросил князь Полянский у Баратынского.
— Нисколько, нисколько. На ваши слова, князь Платон Алексеевич, я отвечу теми же словами, которые сказал вашей дочери: от блаженства не отказываются.
— Спасибо вам, граф Аполлон Иванович!
— За что? Мне вас надо, князь, благодарить, что вы мне отдаете такое сокровище, как ваша дочь! Об одном лишь вас прошу, князь, надо как можно торопиться, чтобы не дать, так сказать, разрастись увлечению княжны.
— Вы совершенно правы: через три дня будет ваше благословение, а через две недели свадьба. Довольны?
— О, князь!..
— Теперь уезжайте. Завтра утром вы приедете как жених.
— Я просил бы вас, князь Платон Алексеевич, не быть слишком, так сказать, крутым при объяснении вашем с княжною.
— Это уж, граф Аполлон Иванович, мое дело! — сухо проговорил князь Полянский и, проводив своего нареченного зятя, быстро направился на половину дочери.
Лицо его было бледно, взволнованно.
Старой княжны Ирины Платоновны в это время не было дома: она уехала на богомолье в один из ближайших окрестных монастырей.
— Ты что же это задумала, сударыня? — бросив гневный взгляд на дочь; крикнул князь.
Княжна Наташа побледнела, как смерть: она давно уже не видала отца таким сердитым и тихо промолвила:
— А что, папа?
— Как ты смела так говорить с своим женихом? В своем бесстыдстве ты дошла до того, что призналась ему в какой-то там любви!..
— Папа!
— Молчать! Отвечай мне, кто избранник твоего сердца? Впрочем, не надо: узнать не трудно. Тебя пленил, вероятно, этот прощелыга, молокосос, Серебряков, так? Что ж ты молчишь? Говори! — выходя из себя, опять крикнул князь Платон Алексеевич.
Слезы дочери были ответом ему.
— Перестань, пожалуйста, нюнить, ведь я не княжна Ирина, не тетка твоя, которая не может переносить твоих слез!
— Папа, папа, пожалейте меня!
— А ты меня жалеешь? Жалеешь? Ты осрамила меня, осрамила мою седую голову. Вот благодарность за мою нежную отцовскую любовь! Чем ты отплатила, чем? Хорошо, что еще добрый граф после всех твоих слов не отказывается от тебя; ну, а если бы он отказался? Тогда срам на всю Москву; граф не стал бы скрывать, что принудило его отказаться. О, что бы тогда было, что было! Повторяю: благодари свою судьбу, что граф тебя полюбил; на твои любовные интриги он смотрит сквозь пальцы.
— Папа, я не люблю графа.
— Про то я тебя не спрашиваю, любишь ли ты графа или нет, но женою его будешь.
— Быть его женою — ведь это та же погибель. И вы, папа… Да, нет, нет… Я не верю… Вы не хотите моей погибели…
— А ты, Наталья, брось. Своими жалостливыми словами ты меня не разубедишь. Мое решение твердо и неуклонно. Через три дня будет твое благословение, а через две недели — свадьба. Это мое желание, моя воля. Слышишь? Надеюсь, что ты не будешь непокорной дочерью и не заставишь меня принимать крутых мер?
— Папа!
— Довольно об этом. Дело решенное. Лучше скажи, назови мне избранника сердца, ха-ха-ха? Верна ли моя догадка, или другой еще кто пленил тебя, а не гвардеец Серебряков?
— Вы, папа, хотите знать, кого я люблю?
— Да, да. Поведай мне о том, княжна Наталья Платоновна.
— Вы отгадали. Я люблю Сергея Дмитриевича, и никто не в состоянии заставить меня разлюбить его! — твердым голосом проговорила княжна.
— Вот как! Поздравляю! Убила бобра, нечего сказать. И этот голяк, без роду, без племени возымел дерзость любить тебя, дочь князя Полянского? Пусть он только покажется. Я прикажу его моим людям со двора метлой прогнать! Какова дерзость! Вот уж подлинно змееныша около своего сердца пригрел. И что же? Вы предавались, вероятно, счастливым мечтам тронуть меня, старика, мольбами и слезами, вымолить мое согласие; как вы жестоко ошиблись! Да знаешь ли ты, дрянная девчонка, я лучше соглашусь видеть тебя в гробу, чем под венцом с Серебряковым!
Бедная княжна горько рыдала.
— Перестань! Будь благоразумна; тебе хорошо известен мой нрав: от задуманного я не отступлюсь, готовься быть невестой. Завтра приедет к нам граф Аполлон Иванович, ты извинишься перед ним, потому что ты наговорила ему Бог знает что, скажешь, что, став его женой, постараешься его полюбить.
— Не могу, папа!.. Не могу я этого сказать!..
— Скажешь! Я так хочу, так приказываю, сопротивления не допускаю.
— Как хотите!.. Ваша воля, папа, но я не могу, не могу!..
Рыдания заглушали слова бедной княжны.
— Ты будешь или графиней Баратынскою, или монахиней в какой-нибудь отдаленной обители. Предоставляю выбор тебе — монахиня или графиня!
Не сказав более ни слова и не посмотрев на рыдавшую дочь, князь Платон Алексеевич тяжелыми шагами направился на свою половину.
— Григорий, ты мне предан? — войдя в свой кабинет, спросил у камердинера князь Полянский.
— По гроб своей жизни, ваше сиятельство, — с низким поклоном ответил старик.
— Я тебе доверяю; ты должен знать все, что делается в моем доме, понимаешь ли: все?
— Я и то, ваше сиятельство…
— Ты, как крот, должен до всего дорываться: все узнать, все проведать… знать, кто у меня бывает, зачем, с какой целью. Верный ты мой слуга, это правда, но за старостью лет, что ли, у тебя не стало прежнего чутья.
— Точно изволили сказать, ваше сиятельство, устарел я, нет у меня прежнего чутья, а все же недругов от друзей моего господина отличить я могу.
— Так ли, Григорий Наумович, мой слуга вернейший? Как вы изволите думать, Сергей Дмитриевич Серебряков… Как мне на него смотреть: как на моего доброго приятеля или как на врага лютого, как на вора, который хотел украсть мою дочь?
— Ваше сиятельство?..
Старик камердинер был поражен.
— Да, вот ты, старый филин и проглядел! — чутья-то у тебя и не хватило!
— Помилуйте, ваше сиятельство!..
— Ну, ладно! — гнева своего я на тебя не кладу, стало быть, ни ты, ни все мои людишки не знают, не ведают, зачем в мой княжий дом повадился ходить Серебряков.
— Господин офицер Серебряков облагодетельствован вашим сиятельством!..
— Да! За мое благодеяние он знатную оплату хотел мне учинить! Его нога не переступит больше моего порога. Ступай. Постой! Прислушивайся к разговору моих дворовых, и, если кто из них будет говорить про Серебрякова, тотчас меня известить!
— Слушаю, ваше сиятельство.
— Ну, дочка, спасибо тебе! Уважила старика отца!
Князь Платон Алексеевич махнул рукой камердинеру, чтобы он его оставил.
XXII
Молодой гвардеец Серебряков находился в ужасном состоянии. Почти выгнанный князем Полянским из его дома, перенесший кучу упреков и брани, он, шатаясь, вышел за ворота княжеского дома и направился к Тверской, где он временно остановился на постоялом дворе.
Этот постоялый двор, со множеством отдельных комнат для постояльцев, содержал Иван Зорич, происхождением полуполяк, полурусский.
Свой постоялый двор, сравнительно с другими, Зорич держал опрятно. Его комнаты для приезжающих отделаны были для того времени даже комфортабельно.
В то время ни гостиниц, ни меблированных комнат еще не существовало, и приезжающим волей-неволей приходилось ютиться по постоялым дворам.
Сергей Серебряков, приезжая в Москву, всегда останавливался у Зорича, занимая у него отдельную комнату.
Иван Зорич умел всегда угождать своим постояльцам: стоит у него прожить два-три дня, как Зорич сходился с своим постояльцем, знакомил его с московскими новостями и нередко был путеводителем для приезжающих, которые не знали Москвы, конечно, получая за свою услугу известную плату.
Зорич умел из всего извлечь для себя выгоду и нередко злоупотреблял доверием своих постояльцев, попросту сказать, обирал их под благовидным предлогом и всегда умел выйти сухим из воды.
Таким-то способом он нажил себе порядочный капитал, не отказываясь увеличивать его и «темными делишками».
С Сергеем Серебряковым Зорич был давно знаком.
Он очень удивился, увидя своего постояльца с бледным лицом и чем-то сильно встревоженным.
— Что с вами, мой добрый пан? Вы чем-то так встревожены? — делая участливый вид, проговорил Зорич.
— Я… я… ничего, — входя в свою комнату в сопровождении Зорича и с бессилием опускаясь на стул, тихо ответил Сергей Серебряков.
