Последнее мое сокровище, все, что у меня осталось, мой сын - ныне раб! {Последующее обращение представляет собой, судя по всему, буквальный перевод из арабского поэта Абу-ль-Ахмеда {3}.} О, всеблагие небеса, за что мне такая кара? За что я коротаю дни в этой юдоли и зрю собственные беды и невзгоды ближних? Куда ни обращу свой взор - всюду передо мной лес сомнений, ошибок и разочарований! Зачем мне дарована жизнь? Ради каких высоких целей? Откуда я пришел в этот мир? Куда стремлюсь, в какие новые пределы? Разум бессилен ответить. Его слабый луч открывает мне ужас моей темницы, но нет путеводного света к спасению. О хваленая земная мудрость, сколь никчемна твоя помощь в несчастье!
Меня поражает непоследовательность персидских магов, а учение их о двух началах - добре и зле {4} - ввергает меня в ужас. Индус, омывающий лицо мочой и почитающий это за благочестие, вызывает не меньшее изумление. Вера христиан в трех богов в высшей степени нелепа, но не менее отвратительны евреи, утверждающие, будто богу угодно пролитие крови. В равной мере я не в состоянии понять, как разумные существа могут отправиться на край света, чтобы облобызать камень или разбросать голыши. Как все это противно разуму, и, тем не менее, все они якобы могут научить меня, как быть счастливым!
Право же, люди слепы и не ведают истины. От зари до заката человечество блуждает по бездорожью. Куда обратить стопы в поисках счастья и не мудрее ли отказаться от поисков? Подобно гадам, что гнездятся в углу величественных чертогов, мы выглядываем из наших нор, озираемся окрест и дивимся всему, что видим, но не можем постичь замысел всеблагого зодчего. О, если бы он открыл нам себя, свой замысел мироздания! О, если бы знать, зачем мы созданы и почему обречены страдать! Если нам не суждены иные радости, кроме тех, которые предлагает эта юдоль, то мы воистину жалкие твари! Если мы рождены только затем, чтобы пугливо озираться, роптать и умереть, тогда небеса несправедливы. Если этой жизнью кончается мое существование, тогда я отвергаю дары провидения и мудрость творца. Если эта жизнь - все, что мне суждено, то пусть тогда на могиле Альтанчжи будет начертана эпитафия: _"Я получил это за прегрешения отца, за собственные прегрешения отказываю это потомкам!"_
Письмо XXIII
[Похвала англичанам, собравшим пожертвования военнопленным французам.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Хотя я подчас и оплакиваю человеческую участь и порочность человеческой натуры, но все же порой я становлюсь свидетелем такого высокого благородства, что душе, угнетенной мыслями о грядущих страданиях, становится легко; такие дела точно оазис среди азиатской пустыни. Я вижу у англичан множество превосходных качеств, которых не могут умалить все их пороки; я вижу у них добродетели, которые в других странах присущи лишь немногим, между тем, здесь их встречаешь у самых разных людей.
Может быть, англичане милосерднее других оттого, что всех превосходят своим богатством; может быть, обладая всеми жизненными благами, они имеют больше досуга и потому замечают чужое бедственное положение. Но, как бы то ни было, они не только милосерднее других народов, но и рассудительнее выбирают предмет своего сочувствия.
В иных странах благотворитель обычно движим непосредственным чувством жалости, и щедрость его проистекает не столько от стремления помочь несчастному, сколько от желания оградить себя от неприятных впечатлений. В Англии же благотворительность - подруга бескорыстия. Люди состоятельные и благожелательные указывают, кому потребна помощь. Нужды и достоинства просителей подлежат здесь всеобщему обсуждению, и тут нет места пристрастиям и неразумной жалости. Помощь оказывается только тогда, когда ее одобрит рассудок.
Недавний пример подобной благотворительности произвел на меня такое сильное впечатление, что мое сердце вновь открылось для радости, и я снова стал другом человечества.
Взаимная ненав'исть англичан и французов вызвана не только политическими причинами. Нередко усугублению распри способствует своекорыстие частных лиц. Войны между другими странами ведутся обычно лишь самими государствами: армия воюет против армии, и личная вражда отдельных граждан гаснет в этой общей борьбе. Что же до Англии и Франции, то отдельные подданные там беспощадно грабят друг друга на море {1}, и потому их взаимная ненависть так же сильна, как между путешественником и разбойником. Вот уже несколько лет страны эти ведут разорительную войну, и в каждой из них томится немало пленников. Во Франции пленных подвергали жестоким лишениям и охраняли с чрезмерной суровостью; гораздо большее число пленников в Англии содержалось в обычных условиях, но соотечественники забыли о них, и они испытывали все тяготы, которые сопряжены с долгим заточением и нищетой.
Их согражданам было сообщено об их плачевной участи, но те, думая только о том, как досадить врагу, отказались что-нибудь сделать для них. Англичане увидели, что в тюрьмах томятся тысячи несчастных, покинутых на произвол судьбы теми, чей долг был оказать им помощь, терзаемых сотней недугов и лишенных одежды, которая защищала бы их от зимних холодов. И тогда человеколюбие нации одержало верх над враждебными чувствами. Пленники, конечно, были врагами, но врагами, потерпевшими поражение и больше не вызывавшими ненависти. Поэтому, забыв о раздорах, люди, у которых достало мужества для победы, сумели найти в себе великодушие для прощения. Несчастные, от которых, казалось, отвернулся весь свет, встретили в конце концов сочувствие и помощь у тех, кого еще недавно хотели покорить. По подписке были собраны щедрые пожертвования, куплены предметы первой необходимости, и бедные сыны веселого народа обрели прежнюю веселость.
Ознакомившись с перечнем жертвователей, я увидел, что все они были англичане, и иностранцев среди них почти не встречалось. Лишь англичанин оказался способен на столь благородный поступок. Признаться, когда я смотрю на этот список филантропов и философов, я возвышаюсь в собственных глазах, так как он внушает более благоприятное мнение о роде человеческом. Особенно поразили меня слова, которыми один из жертвователей сопроводил свой дар: _"Лепта англичанина, гражданина мира, французам, пленным и нагим"_ {2}. Мне очень хотелось бы, чтобы этот человек пережил ту же радость от своей доброты, какую почувствовал я при размышлении о ней; это одно вознаградило бы его сполна. Такие люди, друг мой, служат украшением человечества. Он не делает различии между людьми, и все те, в ком запечатлен божественный образ творца, ему друзья; _он почитает своей родиной весь мир_. Таким подданным мог бы гордиться и китайский император.
Человеческой натуре от века, присуще свойство радоваться поражению недруга, и тут ничего нельзя поделать. Но мы можем искупить это, обратив мстительное торжество в акт милосердия, и оправдать нашу радость, постаравшись избавить других от страданий.
Нанеся три сокрушительных поражения татарам, вторгшимся в его владения, император Хамти {3}, лучший и мудрейший из императоров, когда-либо управлявших Китаем, возвратился в Нанкин, чтобы вкусить плоды своей победы. Народ, любящий праздничные шествия, нетерпеливо ждал, что после нескольких дней отдыха император ознаменует победу триумфальным шествием, какое обычно устраивали его предшественники. Недовольный ропот достиг ушей императора. Он любил свой народ и готов был сделать все, дабы удовлетворить справедливые желания подданных, а потому заверил их, что во время ближайшего же праздника фонарей {4} устроит одно из самых великолепных шествий, какие когда-либо происходили в Китае.
От такой милости народ возликовал, и в назначенный день у дворцовых ворот собралась огромная толпа, предвкушая обещанное зрелище. Но время шло, а меж тем не было заметно никаких приготовлений, приличествующих такому случаю. Не были развешены десять тысяч фонарей, не была зажжена иллюминация по городским стенам, и толпа, раздосадованная такой медлительностью, снова стала негодовать. Но в эту минуту дворцовые ворота широко распахнулись, и показался сам император, не в пышном наряде, но в скромной, одежде, а за ним следовали слепцы, калеки и городские нищие. Все они были в новом платье, и каждый нес в руках деньги, которых должно было хватить на целый год. Толпа сначала изумилась, но вскоре поняла мудрый замысел своего императора, который хотел внушить мысль, что в умении осчастливить хотя бы одного человека заключено куда больше величия, нежели в десяти тысячах пленников, прикованных к триумфальной колеснице.
Прощай.
Письмо XXIV
[Осмеяние лекарей-шарлатанов и их снадобий.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фдм Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Как бы ни были велики достижения англичан в других науках, они, по-видимому, более всего преуспели в искусстве врачевания. Едва ли найдется на свете болезнь, от которой у них не было бы самого верного лекарства. Магистры прочих искусств сетуют на неисчислимые загадки бытия, ничего определенно не утверждают и все решают с оговорками, и только английская медицина не знает сомнений. Напротив, здешние эскулапы предпочитают особо трудные случаи. Будь недуг самым страшным и не оставляющим надежд, на каждой улице сыщется немало врачей, которые, назначив особую пилюлю для каждого пораженного органа, поручатся за верное исцеление, которое не потребует времени, не уложит в постель и не помешает пациенту вести дела.
