Некоторым казалось, что Иккоса стоит послушать, хотя бы для того, чтобы потом украдкой посмеяться над ним.
Например, такая простая и обычная вещь, как песок. Иккос берет его в горсть, просеивает сквозь пальцы, дует, пока на ладони не останется налет мельчайшей пыли. И вот эта пыль оказывается либо жесткая, либо мягкая, либо твердая, либо нежная, либо желтая, либо черная. Все ее виды хороши, так как придают телу гибкость. Он однако предпочитает желтый: от него лоснится кожа. Но есть еще и другие сорта песка, с примесью глины, его удобно счищать, тот же, который похож на пыль от растолченного кирпича, увеличивает потливость, если слишком сухое тело, на прохладное время года самый подходящий песок тот, в котором содержатся частицы смолы, ибо они дают телу тепло. Иккос знает значительно больше, он знает, где и какой песок искать по свету, и перечисляет страны, города, острова, словно он вел торговлю песком по всему Средиземному морю.
Даже опытные тренеры слышат об этом впервые в жизни. Старый Мелесий самому себе кажется ребенком, поглядывая на Иккоса с таким вниманием, будто вот-вот это юное лицо с резкими чертами покроется морщинами и на нем появится седая щетина. Остальные же просто смотрят на него как на сказочника.
К тому, как относятся к нему окружающие, Иккос был равнодушен. Их безразличие не действовало на него угнетающе, насмешки не трогали, а стоило кому-нибудь оказаться рядом, на расстоянии вытянутой руки, он затевал разговор, не заботясь о впечатлении, производимом его словами. Чаще всего он не знал имен соперников, ему этого и не требовалось, так как он никогда никого не звал по имени. Для него существовали только тела, и с первой встречи он запоминал все особенности, которые определяли индивидуальность телосложения человека. Он хранил в памяти удивительную коллекцию икр, ляжек, бедер, торсов, затылков, плеч, мускулов, и если кто-то мог сказать: "Я когда-то знавал в Метапонте человека, который...", он говорил: "Мне довелось однажды в Метапонте увидеть колени с такими сухожилиями, что..."
Многим льстила принадлежность к подобной анатомической коллекции. О таком мечтали все безымянные атлеты, толпа посредственностей с необузданными стремлениями и средними способностями, их называли "привратники", ибо их кратковременное пребывание протекало где-то возле ворот, между минутой их первого появления и той, когда они уходили, чтобы никогда не вернуться. Непризнанные элленодиками, обманувшиеся в своих надеждах, вынуждаемые вести дружбу с такими же, как и они, что их еще больше угнетало, поэтому союз с Иккосом они принимали как нежданное благодеяние богов.
В их представлениях он был трижды победителем. Любой обездоленный, преследуемый судьбою бегун, которого розга неизменно гнала от финиша, или же печальный борец с вечно ободранными от постоянных падений коленями трепетал от восторга, когда Иккос анализировал его недостатки. Это придавало бодрости, хотя и речи не могло быть, чтобы их устранить. Среди таких у него появились преданные сторонники. Они ходили за ним по пятам, копируя его жесты, выслушивая его советы, старались делать все, как он, словно это были магические обряды, могущие принести им успех.
Иккос совсем затерялся. Рядом с Сотионом его не могли отличить от толпы, к которой он сам себя причислил. Он оказался где-то на задворках гимнасия, никто уже не интересовался теперь, когда он ест и пьет, так как свою порцию он получал вместе с теми, которые постоянно плелись в хвосте. Даже элленодики вызывали его в составе наиболее слабых групп.
VII. Бросок Фаилла
После летнего солнцестояния дни становятся короче. Незаметно по одному лепестку отпадает от утренней зари, и какой-то вечерний луч быстрее загорается теплым светом. Человеческий глаз не в состоянии уловить эту разницу, ни одни часы, ни один прибор не способны зафиксировать эти ничтожные мгновения. Юный мир V столетия не упоминает о минутах и секундах, целые дни ускользают из-под его контроля, лунные месяцы вступают в противоречие с солнечным порядком, каждые восемь лет возникает неразбериха и тогда в жертву времени приносятся три дополнительных месяца. Греческий год обтесан смелым резцом, и никого не волнуют стружки, разносимые ветром вечности.
Но гимнасий бдителен, как хронометр. Самый чуткий из всех чувств, инстинкт, дал знать за несколько дней, что небесное светило миновало точку своего высшего накала, и вот каждый замечает на стадионе полоску тени, которой еще вчера не было. Убывает время, магнетический ток тревоги повергает в дрожь душу, которая теперь целиком захвачена ритмом надвигающейся Олимпиады. Атлеты, выходя на стадион, поднимают головы, смотрят из-под опущенных век на сверкающую полосу рассвета, который наплывает из-за аркадийских гор, целуя свои ладони в знак поклонения богу солнца.
Жара начинается с утра, в течение всего дня гимнасий бурлит и кипит, он и в самом деле уже выходит из берегов. Прибывают все новые и новые атлеты. Элленодики трудятся в поте лица, Гисмон в коротком хитоне без рукавов розгой поддерживает твердый порядок. Как Одиссей у входа в пещеру мечом отгонял жаждущий отведать свежей крови сонм теней, так и он бьется с плотной толпой, шаг за шагом прорубая в ней проход для самых достойных.
Он охотно избавился бы от этих пылких и незаурядных спортсменов, которым его помощь уже не требуется. Им позволено заниматься, чем они хотят. Они купаются в реке, сидят, стоят, переговариваются, снова тренируются, не слышат своих имен, и лишь изредка кто-нибудь из элленодиков поведет глазами в ту сторону, где они бегают, прыгают или борются. Вокруг себя они ощущают полное умиротворение, будто из центра циклона выплыли на тихие и спокойные воды.
Наконец, для них открыли плетрион. По всем спортивным площадкам элленодики принялись выкрикивать: "Ерготель, Данд! Герен! Эфармост! Сотион! Каллий!" Первейшие имена стадиона, пентатла, кулачного боя, борьбы, панкратия взмывали над замершим гимнасием, и когда, наконец, они отзвучали, многие моляще вслушивались в тишину, словно еще была надежда, что удастся различить в ней и свое собственное имя. Из гимнасия, как из созревшего плода граната, выжали весь сок, осталась лишь кожура с клочьями мякоти, в которой, возможно, еще сохранилось несколько капель.
Плетрион называли "преддверием Олимпии". Его открывали только для тех, кто наверняка окажется у алтаря Зевса. Те, кого вызвали, покидали спортивные площадки, многие прихватывали свои принадлежности, казалось, с их уходом все кончится и в гимнасии наступит то будничное, неопределенное время, когда последняя Олимпиада уже прошла, а до будущей еще далеко.
Плетрион от остальных площадок отделял дворик с колодцем, а за ним цветущий сад, разбитый вокруг глубокого водоема. Какой-то человек черпал воду, поливая клумбы. При виде входящих закричал:
- Идите по тропинке, не топчите цветов!
Осторожно, гуськом двинулись они по узкой, выложенной кирпичом дорожке через этот удивительный клочок земли: никто и не подозревал, что нечто подобное существует в непосредственной близости от их сборища.
Плетрион представлял собой квадрат со сторонами в сто ступней длины, огороженный стеной, в которой имелось много ниш для скамей и статуй. Изваяния Геракла, Гермеса, Аполлона, патронов молодых атлетов, улыбались в камне, выбитом древним искусством ваятелей. На стенах виднелось множество надписей, частью уже стершихся и выцветших. Те, что здесь некогда тренировались, выцарапывали чем-то острым свои имена, с названием родной страны, нередко с добавлением какой-нибудь шутки, всегда с указанием вида состязаний. Встречались старинные, уже ставшие легендарными имена, и трудно было поверить, что можно коснуться места, где покоилась рука громадного Лигдамида, Полиместра, который на поле догнал самого зайца, прославленного на века кротонца Милона.
То была наиболее старая часть гимнасия, самая давняя спортивная площадка, помнящая времена первых Олимпиад. Трогательная ветхость этого поля славы открывала мир маленький, мелкий, покоящийся под тесным небосводом, не выходившим за пределы Элиды. Весь этот пятачок земли казался почетным обломком, священной реликвией, начиная от трещин в стене, которые никогда не заделывались, и кончая сероватым песком, будто присыпанным пеплом столетий.
Все двигались робко, обходили стену, останавливались перед статуями, читали надписи. Сотион вывертывал шею, стремясь собрать воедино буквы, которыми увековечил себя Хион из Спарты. Буквы шли справа налево, наискось подталкивая друг друга все ниже и ниже, так что ему пришлось присесть, чтобы разобрать конец надписи. Но она обрывалась на потрескавшейся стене, из которой в этом месте пробивался пучок травы.
Пока они не знали, чем им следует заняться. Для нескольких десятков атлетов в столь разных видах спорта сто квадратных ступней не на многое могли сгодиться. У борцов, панкратиастов и кулачных бойцов возникли кое-какие планы, но они быстро были отвергнуты. Ефармост протянул руку за песком, а схватил увесистый комок.
