Ну почему, ну почему вот такому мужчине не нужна русская жена с русским же ребенком?! Даже не видя его в лицо, я уже готова выйти за него замуж!
Тем временем Николь уже завлекла меня в комнату, где будет проходить аукцион. Она тоже напоминает красную бархатную коробочку, уставленную такими же красными бархатными стульями. На некотором возвышении стоит трибуна. Народу человек тридцать, все больше дамы постбальзаковского возраста и преуспевающего вида. Мы с Николь, одетые более чем демократично, кажемся на их фоне какими-то наивными простушками, которые забрели сами не зная куда. Поспешаем усесться в последнем ряду, подальше от холодных оценивающих глаз.
В это время на трибуне появляется очень высокий и очень бледный господин во фраке и с черными волосами, стриженными каре.
– Это мсье Дезар, – шепчет мне Николь. – Мне он очень нравится.
Да, симпатичный дядька. Более всего он напоминает дирижера классического оркестра. Правда, в руках у него не дирижерская палочка, а молоток.
Взойдя на трибуну, мсье Дезар несколько мгновений озирает зал, а потом делает знак какому-то дядьке в униформе с надписью на рукаве: «Drouot», то есть Друо. Ох уж это французское произношение…
Дядька мигом выносит большущую черно-белую сверкающую коробку, при виде которой в зале начинается некоторый оживляж.
– Лот номер один – пара демисезонных сапог от Шанель, новые. Размер 36.
Николь оживляется. Значит, это те сапоги, которые ее интересуют. Да, они ничего себе! Помощник аукциониста открыл коробку и продемонстрировал нам обувку. Очень миленькие. Красно-коричневая кожа, которая обольет ногу, как может облить только очень дорогая и мягчайшая кожа, высокий, изящный и в то же время удобный каблук.
– Итак, начинаем, господа, – раздается голос Дезара. – Стартовая цена 20 евро.
Что?!
Да разве могут сапоги от Шанель продаваться за 20 евро?! Просто фантастика.
Николь вскинула руку. Ага, мы успели первые, ура! Я жду, что мсье Дезар сейчас начнет декламировать:
– Двадцать евро – раз, двадцать евро – два…
Однако он только улыбается Николь и восклицает, помахивая молотком над залом:
– Тридцать евро, господа! Тридцать евро!
Оговорился, что ли?
Николь еще только поднимает руку, а в другом конце зала уже взлетел каталог, зажатый в чьих-то густо унизанных кольцами пальцах. Дезар мигом повернулся в ту сторону, простирая вперед молоток:
– Сорок евро! Сорок евро за демисезонные сапоги…
И вот уже он снова смотрит в нашу сторону:
– Пятьдесят евро! Пятьдесят раз!..
И уже весь подался в противоположном направлении:
– Шестьдесят!..
Нет, он не дирижер. Не он управляет оркестром, а оркестр управляет им.
– Семьдесят! – Это к Николь.
– Восемьдесят! – В другую сторону.
Постепенно начинаю вникать в смысл происходящего. Значит, тут никто не выкрикивает никаких судьбоносных цифр – сам аукционист автоматически набавляет цену каждый раз на десять евро. Есть интерес – ну, значит, заплатишь. Нет – выходи из игры. Забавно…
Торг продолжается, причем Дезар вертится в ту и другую сторону, как заведенный, едва успевая выкрикивать:
– Девяносто!
– Сто!
– Сто десять!..
Руки так и взлетают, опережая друг дружку. Ух ты, дамы разошлись не на шутку!
Кажется, Николь хотела купить обувь по дешевке? Ничего себе! Сто десять евро – это сколько же в рублях? Не пора ли остановиться?
– Сто двадцать!
– Сто тридцать!
– Сто сорок!
– Сто пятьдесят!
Не верю своим глазам: молоток замирает, обращенный к Николь. Простирая руку, Дезар делает паузу, потом оборачивается в противоположную сторону и еще секунду ждет, что вот-вот поднимется каталог и тускло блеснут кольца.
Однако в том углу никто не шевельнулся, и Дезар декламирует:
– Сто пятьдесят евро за демисезонные сапоги от Шанель – раз! Два! Три! Продано! Мадам, прошу вас подойти к моему помощнику и получить ваши великолепные сапожки.
Он посылает Николь, которая выбирается из путаницы стульев, чарующую улыбку и восклицает:
– Лот номер два – туфли от Гвен Хаммерсмит, размер 36.
Эти туфли слишком уж фасонные, по улице в них недалеко уйдешь.
В спор за них Николь даже не вступает. Немного посоревновалась очень красивая седая дама, сидевшая неподалеку, но под счет «Пятьдесят евро!» сошла с дистанции. Победа досталась пальцам с кольцами.
Обладательница их поднимается, чтобы подойти к помощнику аукциониста, и я чуть не хохочу вслух. Эту даму почти от земли не видно. Рост у нее метра полтора, ну никак не больше. И похоже, такова же она в поперечнике. Мятый, модный полотняный костюм туго обтягивает ее… хотела сказать: фигуру, но не стану оскорблять это слово. И вдобавок она стрижена практически под машинку! И волосики у нее ярко-рыжие! И пудовые брильянты в больших, оттопыренных ушах!
Но при таком лилипутском ростике у нее лапа дай боже! Мало того, что широкая, да еще и размер наверняка сороковой, как у меня. От этого обладательница колец выглядит еще уродливей и напоминает жабу.
Интересно, зачем ей обувь, рассчитанная на нимф и дриад? Просто для красоты? На комод поставить и любоваться? Или у нее есть дочь, внучка, племянница, для которой и старается тетенька, как фея Мелюзина старалась для Золушки?
Торг между тем идет своим чередом:
– Лот номер три! Туфли от Шанель. Двадцать евро, господа и дамы!
Николь пытается торговаться, однако туфли достаются толстухе, так же, как и следующая пара – «туфли летние от Шарля Жордана».
Таких чудных босоножек из мягчайшей перламутрово-розовой кожи с окантовочкой из раззолоченных косичек, на прелестном, маленьком, круто выгнутом каблучке я в жизни не видела. Вот уж правда что – обувь для Золушки!
Дезар так и разоряется: это-де абсолютный эксклюзив, опытная модель, каждого размера была изготовлена только одна пара, поэтому даме, которая купит эти туфельки, не грозит увидеть их на чьих-то еще ножках. Это свист, не сомневаюсь, но свист очень мелодичный!
Победительница сгребает в охапку коробки и пытается унести, однако ее коротеньких ручек явно не хватает. Тогда она достает из кармана мобильник, набирает номер и командует:
– Лора! Поднимайся сюда.
Дверь открывается, и в зале возникает дивное, очаровательное, обворожительное создание. Изящная, как цветок, блондинка с распущенными волосами ниже плеч и аквамариновыми глазками – воплощение сказочной красоты. Да, на ее загорелых ножках шедевры от Шанель и любой другой обувной компании будут смотреться великолепно! Лора берет у окольцованной тетеньки все три коробки и выносит из зала, и когда ее точеная фигура скрывается в дверях, по залу проносится легкий разочарованный вздох. Нет, честное слово, именно про таких и говорят: смотрел бы да не насмотрелся! Странно, что даже у нас с Николь, женщин, она не вызывает зависти, а только восхищение. И какое чудное, романтичное имя – Лора. Неужели она – дочка этой уродины?..
Поскольку делать нам в зале больше нечего, мы потихоньку выходим вслед за толстухой. Нас обгоняет в коридоре высокий мужчина – тот самый, на которого я уже обратила внимание: в лихо заломленной шляпе и в брюках с обшлагами. Он по-прежнему держит руки в карманах, пиджак по-прежнему расходится на том, стало быть месте, на котором он и должен расходиться, и походка у него вся такая стремительно-небрежная. Проходя мимо Лоры, нагруженной коробками, он вдруг выдергивает руку из кармана и щиплет красотку за точеную попку.
Клянусь!!!
Лора взвизгивает и роняет коробки. Поворачивает к охальнику перекошенную физиономию, заносит руку, явно готовясь дать ему пощечину, и визжит:
– А, черт!
Что характерно, кричит она по-русски.
15 мая 1800 года, замок Сан-Фаржо в Бургундии, Франция. Из дневника Шарлотты Лепелетье де Фор де Сан-ФаржоСегодня я вдруг поняла, что действительно пришла весна – давно пришла, просто я ее не замечала. Настал тот день, о котором я мечтала семь лет.
Боже мой, что это были за годы… Они предстают передо мной вереницей таких нравственных и физических страданий, которые мне даже не хотелось поверять моему дневнику. Мы – я и Максимилиан, мой младший брат, – думали только о том, чтобы выжить, чтобы сберечь замок наших предков, пристанище нашего опозоренного рода. О нет, мы не опасались, что к нам ворвется толпа озверелой черни: имя Луи-Мишеля Лепелетье надежно охраняло нас от посягательств революционеров.
Получается, нам все-таки было за что его благодарить… Однако выпадали дни, когда мы даже не знали, удастся ли нам раздобыть хоть какую-нибудь еду. Менять фамильные драгоценности на кусок хлеба – о, странные чувства испытываешь при этом… Если бы не преданность некоторых слуг, старых слуг, которые не развратились даже в годы этой так называемой свободы, я даже не знаю, как бы выжили мы с Максимилианом – старая дева и юноша, на плечах которых лежал такой тяжкий груз, взвалена была не только забота о настоящем, но и о будущем… О, проклятые годы революционного террора! Они уже позади, и те люди, которые когда-то ввергли Францию во мрак, теперь сами канули в адские бездны.
