Ни Магдалена, ни Мельхиор никогда не видели балансирующего на канате Рудольфо, а потому необычная ситуация была им только на руку. Вместе с другими артистами они встали за канониками. Те, и прежде всего тучный епископ Конрад, вертели головами, выказывая беспокойство, поскольку их план явно не срабатывал и горожане по-прежнему сидели по домам, как во времена эпидемии чумы.
Магдалена как завороженная следила за каждым движением Великого Рудольфо. С кошачьей грацией, не обращая внимания на малое количество зрителей, он вспрыгнул на винную бочку, стоявшую справа от каната, прошелся взглядом по тросу до окна на соборной башне и назад, сделал несколько глубоких вдохов, так что его грудная клетка надулась, словно зоб индюка, и осторожно поставил сначала левую, а потом правую ногу на натянутый в воздухе канат.
Без твердой почвы под ногами его движения казались нервными и резкими. Рудольфо еще не сделал ни одного шага, но создавалось впечатление, что, согнув руки в локтях, он борется с силой тяжести. Отчаянно жестикулируя и чуть не заваливаясь набок, он исполнял пляску святого Витта, как те безумные, одержимые танцами, которые бродили по улицам городов.
— Почему он не идет? — шепнула Магдалена Мельхиору. — Что с ним?
Мельхиор молча положил руку на ее плечо, словно говоря: Потерпи, Великий Рудольфо знает, что делает!»
Не прошло и минуты — Магдалене она показалась вечностью, — как Рудольфо вдруг застыл как вкопанный, затем еще раз, взмахнув руками, посмотрел вверх, на свою воздушную цель, и побежал. Да, он именно бежал, словно за ним гнались черти, вверх по канату, уже без угловатых движений, и теперь его руки скорее походили на крылья.
Толстяк-епископ и его свита недоверчиво наблюдали за представлением, впрочем, без тени волнения. В их отношении к происходящему будто сквозила зависть, ведь в тех кунштюках, которые преподносит Новый Завет, Господь всего лишь ходил по воде, но никогда не совершал восхождения по канату.
Лишь этим можно было объяснить, почему никто не пошевелился, когда, достигнув цели, Рудольфо ухватился левой рукой за каменный оконный переплет, а правой в ожидании оваций поприветствовал зрителей. Один лишь великан из Равенны робко хлопнул в ладоши, но тут же остановился, поймав на себе порицающий взгляд епископа. К спуску артиста, гораздо более сложной части номера, поскольку у канатоходца не было цели перед глазами, человек в пурпурном облачении и его свита не проявили никакого интереса. Епископ Конрад дал знак своим лакеям, что пора уходить.
Тут к нему подошел зазывала, в обязанности которого входила забота о финансах.
— Милостивый государь, мы договорились с вашим Георгом Трухзесом фон Вальдбургом о гонораре в пятьдесят гульденов и два гроша на питание для каждого артиста за три дня. Не хочу показаться навязчивым, но не могли бы вы сказать, когда и где мы сможем получить оговоренную сумму.
Лакеи поставили носилки, которые уже подняли, снова на землю, а епископ, беззастенчиво захохотав, посмотрел на окружавших его каноников. Те усердно подхватили наглый смех, словно уже знали ответ его милости.
— Так-так, — произнес епископ, потирая руки в перчатках, — Георг Трухзес фон Вальдбург обещал вам пятьдесят гульденов. Щедрый, видимо, человек. Так пусть он и платит обещанное. Жаль только, что след его давно простыл!
— Но он говорил от вашего имени, ваше преосвященство!
Человек в красном возмущенно покачал головой.
— Чего только не позволяют себе эти ландскнехты, что за народ! Да покарает Господь Трухзеса.
В то время как некоторые каноники, втянув головы в плечи, стыдливо осеняли себя крестным знамением, другие ухмылялись, ударяя себя в бока.
— Но я, — продолжил толстяк, — поступлю с вами великодушно и с христианским милосердием, как и подобает моему высокому сану. Приходите в «Зеленое дерево» на тарелку вечернего супа. Шуты получат горячее и по кружке пива. А завтра чтобы вас не было в городе. Надеюсь, мы поняли друг друга!
Сопровождаемый ландскнехтами епископ Конрад удалился в направлении моста через Майн, еще до того как Великий Рудольфе спустился на землю. Когда зазывала рассказал ему о реакции епископа, тот, видимо, не успев прийти в себя после восхождения, разбушевался и принялся размахивать руками, борясь с воображаемым противником. Потребовалось еще какое-то время, прежде чем он успокоился.
— Мы уезжаем сегодня же! — выкрикнул он вне себя. — А горячее, которое он нам обещал, пусть засунет себе в задницу, толстобрюхий господин епископ! Наших запасов хватит еще как минимум на десять дней. Вниз по Майну есть достаточно мест, где наше появление будет вознаграждено звонкой монетой: Вертхайм, Мильтенберг и Аморбах, не забудем и Ашаффенбург с Ганау. Я уж молчу о Франкфурте. Так что пакуйте вещички!
Мимо Магдалены события сегодняшнего дня проплыли, подобно сказочным картинкам. И лишь когда она у колодца с мыла свой маскарад, превративший ее в мнимую покойницу, которая никому не понадобилась, девушка полностью пришла в себя и в расходящейся кругами воде узнала себя, беглую монахиню Магдалену. Она уже давно поняла, что свобода, на которую ей пришлось променять строгую монастырскую жизнь, обернулась для нее ежедневной борьбой за выживание, сопряженной с тысячей опасностей.
Хотя они по-прежнему делили один вагончик, Магдалена и Мельхиор отдалились друг от друга, без всякого злого умысла. Вероятно, оживление их детской привязанности было продиктовано той вынужденной общностью, которая свела их. От Магдалены не укрылось и то, что Мельхиор все чаще искал общества гадалки Ксеранты. Она не была особо привлекательной, но мужчины и в ведьме увидят красавицу, если приспичит.
Ее новая жизнь представляла постоянно меняющуюся череду странствий и маскарада, напряженных усилий и скуки и, честно говоря, была такой же никчемной, как жизнь в стенах монастыря. С той лишь разницей, что последняя была скорее пригодна для облегчения нечистой совести, с которой человек уже появляется на свет.
Подобные мысли бродили в голове у Магдалены, когда цирковой обоз, проезжая по мосту через Майн, покидал город. Неожиданно кто-то дернул ее за рукав. Маленький мальчик лет десяти или двенадцати, смотревший на нее снизу вверх, сказал:
— Мне велели передать артистам, что, пока их не было, в фургон Великого Рудольфо проникли двое мужчин, из тех, что на «ты» с епископом. Мой отец не знает, важно это для вас или нет, но сказал, что артисты должны знать.
— А кто твой отец? — полюбопытствовала Магдалена.
— Мой отец — Йорг, сын великого Рименшнайдера, которому люди епископа переломали руки. Дед говорит, что он никогда уже не сможет вырезать Мадонну. Но если бы даже смог, все равно никогда бы больше не стал этого делать.
Выпалив все это, мальчишка исчез так же стремительно, как и появился.
На полпути к Вертхайму, выехав к пойменному лугу, труппа остановилась на ночевку. Магдалена зашла в фургон к Рудольфо, чтобы рассказать о таинственном вторжении. Впрочем, новость, похоже, не слишком взволновала его. Напротив, Рудольфо усмехнулся, словно предполагал нечто подобное. Проверив железный замок на двери, оказавшийся неповрежденным, он окончательно смирился с новостью и заметил:
— Негодяев везде хватает, но они сильно ошиблись, если рассчитывали найти у меня несметные богатства. Во всяком случае, ничего из моих вещей не пропало.
Говоря все это, Рудольфо не спускал с Магдалены глаз, как и во время всех предыдущих встреч. Его пронизывающий, пристальный взгляд вовсе не казался ей бесцеремонным или тем более двусмысленным, скорее он вызывал в ее душе странное тепло и ощущение, что он любуется ею. У нее замерло сердце: а вдруг это не более чем плод ее воображения?
Магдалена уже хотела ретироваться, пока ситуация не стала для обоих неловкой. Но тут Рудольфо с кажущейся легкостью и без всяких задних мыслей произнес слова, которым было суждено изменить ее жизнь.
— Завтра придешь? — как бы невзначай спросил он.
— Зачем? — спросила Магдалена, тоже стараясь, чтобы ее слова прозвучали как можно более безразлично.
Тогда Рудольфо схватил ее за руки и силой усадил на деревянный ларь, стоявший справа у стены и заваленный книгами, а сам сел напротив на другой сундук. Фургончик был очень тесным, так что их колени почти соприкасались. Магдалена изо всех сил старалась избежать его прикосновений.
Не только собственные наблюдения, но и рассказы артистов убедили ее, что Великий Рудольфо был странный тип, особенно в том, что касалось женщин. Однако эти наблюдения отнюдь не настроили Магдалену на сдержанный лад и тем более не от толкнули ее от оригинала. Как раз наоборот, сознание своей невостребованности, еще больше укрепившееся с годами, проведенными в монастыре, породило в ней любопытство, ей захотелось узнать, что скрывается за такими словами, как «ухаживание», «любовь» и «восхищение», которые она знала по книгам. Ее научили любить лишь Иисуса Христа и выражать эту любовь только в песнопениях и молитвах.
