Степан просил свою жену, Марью, передать это несчастной Марфе как-нибудь «поаккуратней» и помочь ей пережить горе.
Но жалостливая Марья, прочтя эти строки, метнулась к телятнику, причитывая:
— Ой, горькая ты моя подруженька, разнесчастные твои детушки-сиротушки! Ой, да как же мы теперь будем жить, как наше горе изживать?
Марфа пришла домой черная. Уронила голову на одеревеневшие руки и долго лежала так, упав грудью на стол, не отвечая ни на слезы, ни на просьбы Сандрика. Не поднялась и на стук открываемой двери.
…Мика, которому обо всем уже сообщили ребята, вошел и, ничего не сказав, сел рядом. И молча сидел до тех пор, пока мать не обняла его, не прижалась щекой к щеке и не сказала:
— Сирота я у тебя, сынок… Ты у меня теперь вся надежа.
Можно ли было после этого взять да покинуть свой опустевший дом, свою осиротевшую мать?
Горестно вздохнул Мика и, отыскав Юку, сказал ему:
— Давай обождем, пока немного горе обвыкается.
— Чего поделаешь, придется, — согласился Юка и который раз высыпал поросенку все накопленные сухари.
И поросенок съел их, причмокивая и не зная, что поглощает он и дорожный, и фронтовой, и неприкосновенный запас будущих разведчиков.
А вот Кудлай словно почуял, что с хозяином его случилось что-то плохое. Стал он подвывать по ночам. Завидит луну, сядет у плетня и воет.
А в доме наступила долгая тишина. Горница, где висел портрет Григория, совсем не открывалась. Как будто там находился покойник.
Мика томился как никогда в жизни. Все из рук валилось.
А Юка тем временем командовал играми мальчишек на выгоне. Там, за плетнями, у сараев и стогов соломы тренировался для будущих разведок, ползая по-пластунски. Бросался внезапно на вражеских часовых со страшным криком: «Хенде хох!»
А потом принял участие в давней забаве курмышских ребят. Целыми партиями взбирались мальчишки на длинные палки, прибив к ним скобы — чем выше, тем лучше, — и шагали вперегонки к островам через выгон, — залитый разливом.
Это было азартным и рискованным занятием. Шагаешь словно над морем, чуть сорвёшься — и в воде… И тогда скорей к костру, разложенному под плетнями. Снимай штаны и лапти с онучами и сушись на дымке, на ветерке да на солнышке.
Ну, а повезёт — дойдёшь и до островов, ни разу не сорвавшись. А там, на песчаных холмах, покрытых сосновым лесом, можно набрать прошлогодней брусники, сморщенной и сладкой. А когда набьешь оскомину, можно полакомиться сосновыми «свечками»— молодыми побегами, с которых стоит только содрать шкурку вместе с неколючими слабыми иглами, как обнаружится кисло-сладкая мякоть. Душистая, сочная. Правда, больше кислая, чем сладкая, но в охотку есть можно. Других фруктов в эту пору в Курмышах не бывает.
Юка и эти забавы превратил в воинскую подготовку. Плохо ли ходить в разведку вот так, на ходулях? Можно пройти по любым болотам. И после шумных атак на молодые сосёнки, стоявшие плотными рядами, мальчишки возвращались, размахивая «трофеями» — съедобными побегами.
Но Мике не игралось ни в какие игры, даже в самые воинственные. Он и упражняться в немецком языке забыл. Другие заботы тяготили его.
Однажды мать вошла в горницу по какой-то надобности. Мелькнула в приоткрытой двери новая детская кроватка, накрытая пёстрым лоскутным одеялом, и у Мики сердце так и затомилось, как вспомнил ожидающую его приезда Галинку.
— Мама, — спросил он тихо, — мы уже не возьмём её, сами теперь сироты?
— Про кого это ты?
— Да про Галинку.
— Да ты в своём уме, сынок? — вскинулась мать. — Да разве от горя теряют сердце? Чем же девчонка виновата? Так ты и от Сандрика откажешься? О том, как их прокормить без отца, — вот о чём думать надо!
— Ой, что ты, мама, я потому и спросил, что заработать трудодней хочу. Я опять к дяде Евсею пойду, может, у него найдётся мне дело.
И Мика помчался на конюшню, почувствовав прилив деятельных сил.
Здесь всё было тихо. В ожидании новых трудов отдыхали и кони, и главный конюх. Подставив солнцу свою голову, гладкую, как куриное яйцо, дядя Евсей не торопясь вил новые кнуты. Старые колхозные клячи, поглядывая на эти приготовления, медленно жевали душистое сено, наедаясь впрок.
Могучий бык вышел на солнцепёк и блаженствовал. Над его линяющей шкурой трудилась целая компания галок, добывая мягкую подстилку для гнёзд. Налетели стайкой, галдят, ссорятся. А ему хоть бы что, иной раз лишь промычит легонько: ладно, мол, чего вы, всем хватит.
— Дядя Евсей, я к тебе, давай работы, сам знаешь моё положение!
— Знать-то, парень, знаю, — посочувствовал дядя Евсей, — да ведь какие теперь дела, всё с половодьем встало. Вот погоди, начнём пахать-боронить…
— Не могу ждать, сейчас зарабатывать нужно. Возил бы опять молоко, да сейчас не проедешь.
— И не проедешь, и Конь не пойдёт. Быка мы определили на другую работу — в плуг, целину подымать, огороды пахать. Овощи будем сажать для военной надобности. А молоко в госпиталь военные будут сами возить на полуторке…
Дядя Евсей посочувствовал, повздыхал. И вдруг догадка сверкнула в его глазах.
— А ты, парень, давай лодкой вози! Завозня-то рыбацкая так у плетней и лежит без дела!
Мика сразу подхватился. Осмотрел ладью, прикинул, сколько нужно смолы и пакли, и к деду Акиму в кладовую. Старик поддержал его:
— Ну старательный ты парень, весь в отца! Давай-давай, пойдём покажу, как надо паклю набивать, как швы-щели смолой заливать.
И, забрав деревянную колотушку, железную конопатку и охапку просмолённой пакли, отправился к выгону, на котором весело плескалось весеннее море разлива.
БЕЗНОГИЙ МАЛЬЧИК УПЛЫВАЕТ В СКАЗКУ
Главная рыбацкая лодка лежала перевёрнута» вверх днищем у кромки весенней воды.
— Эх, матушка-кормилица, перестраивайся» ты на новый лад, поработай на раненых бойцов, — похлопал её по деревянным облезлым бокам дед Аким.
Показав, как надо конопатить лодку, дед Аким залюбовался разливом.
— Эх, и воды нынче много — море! Эдак к нам и волжский судачок наверняка набежит… Да в стерлядь в гости пожалует. И не то что волжская, глядишь, и мокшанская со своей сурской роднёй захочет повидаться. Возьмёт да и приплывёт… Эх, только ловить её некому, а рыба будет, — и почесав в затылке, сказал: — Ну ладно, ты, Мика, занимайся лодкой, а я пойду верши разберу, ставные сети проверю, может, немного половим всё-таки… Глядишь, раненых бойцов скорей поправим, если хорошей рыбкой угостим! — И торопливо заковылял обратно в деревню.
В сарае на сушилах хранился у него заветный рыбачий челнок, выдолбленный из старой ветлы. Такой тонкий и лёгкий, что его можно таскать одному, как стиральное корыто.
Снял его дедушка Аким и волоком притащил к разливу. Сунул в воду, толкнул легонько, и он закачался, невесомый, как скорлупка. Красивый, с высоко загнутым носом и высокой кормой.
Сел на него Аким, подмигнул Микё, скользнул по разливу. Ветерок подхватил скорлупу — и только его и видели. А Мика остался конопатить большую лодку.
День был чудесный. Порывистый ветер, рвущийся с юга, доносил запахи сухих степных трав. И словно забавляясь, хватал где-то на юге и бросал на север охапки тепла.
И вместе с теплом хватал и бросал весенний ветер стаи птиц, гусей, лебедей и диких уток. И они кричали весело, словно смеялись, участвуя в этой задорной игре. Большинство стай пролетали куда-то дальше на север. Но вдруг, словно сбитые ветром, на кусты тальника, на зазеленевшие проталины, сыпались с неба то шумные ватаги скворцов, то опускались с тихим шелестом соловьиные стаи.
Мике было не до них: он торопился законопатить плавучий «молоковоз». А дедушка Аким плыл в своём лёгком челноке, чуть пошевеливая веслом, и, сняв шапку перед весной, всё замечал, всем любовался.
Так плыл он и плыл словно без цели и без смысла, просто радуясь весне. Плыл по открытым местам, заплывал в залитые водой кустарники, правил по лесным просекам, превратившимся в каналы проточной воды. И всё что-то шептал про себя и улыбался. Заметил пару зайчат на бугорке, окружённом водой, и погрозил им пальцем — сидите, мол, тихо, пока ястреб вас не высмотрел! Увидел белку в дупле, которая глядится в подступившую воду, как в зеркало, и ей погрозил — зря не высовывайся, хищная ласка заметит.
Так старик плыл, плыл, направляя челнок одному ему ведомыми водными дорогами, появившимися в лесу на месте оврагов, ручьёв и тропинок. И вдруг приплыл к корпусам бывшей лесной школы, которые волшебно отражались в полой воде, подобно сказочному городу.
Он нашёл канаву, по которой подплыл так близко, что очутился на своём челноке прямо против окон детской палаты. И, закурив трубочку, стал время от времени поманивать кого-то пальцем, поглаживая свою зеленоватую бороду.
Через некоторое время в раскрытую форточку высунулась девчонка, у которой обе руки были недавно в гипсе, а сейчас уже освободились, словно гипсовая короста растаяла вместе с сугробами снега.
