– Простите, вы что, принимаете меня за кретина? – раздраженно спросил я. – Какое же доказательство – ваша наука? Сегодня у нее одно, завтра – другое.
Топалов чуть заметно усмехнулся.
– Ну хорошо, чем же вы объясняете эту свою бесчувственность? В данном конкретном случае? Во время вашего… видения?
– Да своим состоянием! Просто где-то порвана эмоциональная связь. Как в телевизоре, например: изображение есть, а звука нет, или наоборот.
– Вы мне все больше нравитесь! – искренне заявил он.
Но я не обратил на это внимания, и он продолжал:
– Вы мне действительно нравитесь! У вас начинают возрождаться те самые чувства, о которых мы говорим. С каждым днем все заметнее. Интересно, что с особой силой они проявляются тогда, когда вам противоречат. По-видимому, вы были очень самоуверенным и самолюбивым человеком.
Он не заметил, какое сильное впечатление произвели на меня его последние слова. Но я постарался не выдать себя.
– Хорошо, давайте дальше, – сказал я. – Наука утверждает, что чувство всегда непосредственно. Допустим. Откуда же оно берется?
– Во всяком случае, не в коре головного мозга, где сосредоточена высшая сознательная деятельность. А откуда-то из глубин подкорки. Из тех пластов, которые так мало изменились за последние десятки, даже сотни миллионов лет, – скажем, с эпохи рептилий.
Должен признаться, это была неприятная неожиданность.
– А кто видел мозг динозавра?
– Существуют данные…
– Хорошо, не будем спорить. Отрицается ли всякая связь между корой и глубокой подкоркой?
– Нет, никоим образом. В этом-то и драма человеческого сознания. Оно все еще подвержено нашествиям из подкорки. В нем хозяйничают чувства динозавров.
– Не понимаю, – заметил я. – Какие чувства? Ведь памяти чувств не существует?
Мой доктор явно не был готов к такому простому возражению. Поразмыслив, он пояснил:
– Речь идет о нагонах… Особенно об инстинктах… Я тогда не знал, что поймал его врасплох. Я не мог оспаривать вещи, смысла которых не понимал. А насколько в них разбирается наука, мне не было известно.
– Хорошо, оставим так называемые атавистические чувства, – заявил я. – Не буду называть их человеческими, потому что я не уверен, что они присущи только человеку. По-моему, гораздо чаще чувство вызывает воспоминание, а не наоборот. И наука, как всегда, путает причину со следствием.
– А вам откуда известно все это?
– Вы хотите знать? Я не могу забыть, какие чувства охватили меня, когда я впервые открыл глаза.
Этот разговор ни к чему не привел. Не мог привести. Сейчас я понимаю, что проблема не так проста, как мне казалось в тот день в кабинете доктора Топалова. И я вообще не стал бы его приводить, если бы вслед за этим не произошло столько важных для меня событий. Вряд ли я сумел бы объяснить их самому себе, если бы у меня уже не было готового ответа на этот вопрос.
Когда я вернулся домой, Лидия хлопотала на кухне. При моем появлении она вздрогнула и робко посмотрела на меня. Робко, а не испуганно, как часто бывало в последнее время. Она тихонько спросила:
– Мони, ты простишь меня? Я просто была не в себе. Так всегда бывает, стоит мне выпить. Я больше не буду пить, обещаю тебе! – горячо заключила она.
Я подошел и погладил ее по волосам – это вышло совсем просто и естественно. Я действительно любил ее в эту минуту, могу поклясться перед совестью.
– Все это глупости, милая. Не думай об этом, забудь, как будто ничего не было. Ты же знаешь, я не хотел тебя обидеть.
– Знаю, знаю, – лихорадочно заговорила она, – я все знаю…
– Не знаешь, – вздохнул я. – Никто этого не может знать, кроме меня. Я должен бороться за себя. Так что собери мне, пожалуйста, чемодан. Поеду в деревню на несколько дней.
– В деревню? – вздрогнула она. – Зачем?
– Там впервые родилась моя память… Мне кажется, именно там она может ко мне вернуться…
– Не сейчас. Прошу тебя. Давай потом, только не сейчас.
– Почему? Нет, я правда не понимаю.
– Я боюсь…
Она вдруг разрыдалась огромными тяжелыми слезами. Лицо ее тут же стало мокрым, будто я плеснул в него водой.
– Но почему? Объясни мне все-таки!
– Не знаю! Не могу… Ты такой страшный, когда решишь что-нибудь…Тебя ничем не разубедишь, ты идешь напролом, как танк. И можешь все раздавить на своем пути. Послушай меня хоть раз в жизни! Прошу тебя, очень тебя прошу! – и она заплакала еще сильнее, даже спрятала от меня свое лицо.
В душе моей внезапно вспыхнула досада. Конечно, я был не прав, но досада не уходила. Что мне стоило исполнить ее просьбу? Чуть раньше я уеду или чуть позже, – какая разница?
– Ну, хорошо, – сказал я. – Хорошо, отложим поездку на несколько дней. Но я все равно должен туда съездить.
Я встал и отошел к окну. Горлинка все так же сидела в гнезде – спокойная и неизменная, как сама вечность. Неизменная? Мне и во сне бы не приснилось то, что я увидел в следующую минуту. К гнезду подлетела вторая птица и, не теряя времени, вытеснила из гнезда ту, что сидела на яйцах. Господи, значит, они все время сменяют друг друга. Она и он! Но разве их разберешь, они так похожи! Я повернулся и сказал:
– Лидия, а нельзя ли мне поехать хотя бы в Банкя? Начать с конца пути, а не с его начала…
– Господи, ты неисправим, – вздохнула она и вдруг крикнула:
– Уезжай, куда хочешь! Раз решил – уезжай!
На следующий день я действительно поехал в Банкя. Раскаявшаяся жена буквально вытолкала меня из дома. Зато теперь я знаю, как перелетные птицы находят родные места. Они просто летят, вот и все. Как и они, я тронулся в путь, ни о чем не думая, не делая ни малейшей попытки припомнить дорогу. Я знал, что безошибочно найду нужное место. Так и получилось. Только в центре поселка я слегка заколебался, потом свернул на самую левую развилку. Метров через сто мостовая кончилась, но это ничуть меня не смутило. Вскоре я въехал в молодой сосновый лес, спокойный и глухой. Ни человека, ни птицы, ни дуновения ветерка, будто я ехал по заколдованной или мертвой зоне. Но она, к счастью, скоро кончилась. Только здесь начинался настоящий лес – широкий, живой, солнечный. И вдруг, метрах в тридцати от дороги, я увидел здание.
Я до сих пор не видел проекта, он хранился в управлении. Но даже такое, нагое и незавершенное, оно создавало впечатление легкости и изящества. Я тут же понял, что это – мое здание, и ничье больше. Снова прошу простить мне эти слова и не считать их нескромностью. В те дни я не понимал подлинного смысла слова «мое». Для меня оно не означало права собственности, а указывало на происхождение; я все еще смотрел на свои вещи со стороны, как чужой. Я вышел из машины. По двору расхаживал низенький человек в синем комбинезоне и таких огромных резиновых сапогах, будто кладовщик выдавал ему спецодежду, не глядя. Его лицо ничего мне не говорило. Наверное, он был глуховат, потому что заметил меня только тогда, когда я подошел чуть ли не вплотную. Он вдруг так уставился на меня, что из рук у него выпала на землю лейка. Вид у него был такой, будто он встретился с привидением.
– Господин архитектор, – пробормотал он.
– Я самый. А ты кто?
– Я сторож, бай Димо… Неужто не узнал? Пока я подыскивал ответ, он продолжал:
– Да я же был тут, когда ты в прошлый раз приезжал… И упал вон с того балкона…
И он показал на балкон второго этажа. В сущности, балкона еще не было, а были две несущие металлические балки. Но дверную раму уже поставили.
– Бай Димо, как тебе объяснить… Когда человек падает на голову, всякое бывает, – усмехнулся я. – У меня с памятью неладно, потому я и не узнал тебя.
– Знаю, слыхал кое-что… Но, правду сказать, выглядишь ты хорошо. Куда лучше, чем в тот день, чтоб ему…
– Ладно, бай Димо, давай начнем сначала. Расскажи мне все по порядку до последней мелочи.
Он почесал затылок и терпеливо начал:
– Так вот… приехал ты почти в это же время… То всегда на своей машине приезжал, а тут прикатил на такси… Чего-то пробормотал и пошел в дом. А я носил воду вон к тем деревцам, дотуда шланг не достает. Это березки, господин архитектор, ты мне велел поливать их почаще, пока не примутся… Ну и вот. Березки – они неженки, как зайчата. А когда дерево примется, оно и в рост идет хорошо…Да, совсем не так понял этот мой старый приятель.
– А потом?
– А что – потом! Вспомнил, что ты тут, поглядел и вижу – стоишь на этом самом балконе. Долго ты там стоял, может, с четверть часа, а может, и больше. И все на лес глядишь, а сам не шелохнешься. Я даже удивился: на что там смотреть, в этом лесу! Там даже грибов нет, одни дождевики, да и те гнилье. Ладно, думаю, мало ли что, может, человеку подумать надо. Потом спохватился, смотрю – нету тебя. Прошло еще с полчаса, я стал тревожиться. Иду к дому и вижу – лежишь под самым балконом и не шевелишься. Знал бы ты, как я испугался, господин архитектор. Я и на войне был, и шрапнель мне из кишок доставали без наркоза, но как в тот раз испугался, такого не бывало. Подбегаю к тебе, щупаю – живой! Я знал, что ты живой, я такого в жизни навидался, что все знаю. И давай за помощью. На твое и на мое счастье, бурильщики ехали мимо. Помощь пришла быстро, я даже глазам не поверил, до того они быстро прикатили…
