Но они были не такие разные, как ей казалось; у всех у них был некий общий облик и общий стиль. Узкие оконца в верхних этажах. Сильно выдающиеся вперед стрехи. Мощные стены оград, массивные деревянные ворота. Но почему все дома смотрят во дворы? Почему прячут свои лица?
Скоро крутой подъем кончился, дорога становилась все ровнее, и мы очутились на небольшой, врытой в каменистую почву площади. Здесь стояло всего домов пять, чуть поновее тех, которые я видел на спуске. Сестра остановилась. Я знал, почему она это сделала. И словно впервые почувствовал удары сердца – так страшно оно билось.
– Помнишь, который из них – наш?
– Не помню! – сказал я.
– Вон тот! За шелковицей!
Я остановился, затаив дыхание. Что-то ломалось во мне, в моей несчастной голове; мне казалось, что в любую минуту память вернется ко мне, да еще с треском, как с треском распахивались под напором ветра эти деревянные ворота… И может быть, так и случилось бы, но тут Марта заговорила.
– И не удивляйся, что не помнишь! – заявила она.
Ты знаешь, сколько лет ты у нас не был? Больше пятнадцати!
– Пятнадцать лет? – воскликнул я, пораженный. – Ты хочешь сказать, что я пятнадцать лет не видел матери?
– Да нет же, мы наезжали к тебе. В последний раз это было три года назад. Тогда мы прожили у тебя неделю. Ты водил маму по разным специалистам, у нее больное сердце, имей это в виду. Все-таки лекарства помогли, сейчас ей лучше, гораздо лучше… Откровенно говоря, боюсь оставлять ее одну, это опасно…
– С этого и надо было начинать, – перебил я.
– Не так это просто – начать, – недовольно отозвалась она. – Для того я тебе все это говорю! И еще скажу: она не знает, что с тобой случилось. Что ты лежал в больнице и так далее. Сама она ничего не заметит. Но ты смотри! Гляди, не проговорись, все равно, о чем!
– Да, понимаю…
– Понимаешь!… Ничего ты не понимаешь! – заявила она. – Зверь ты, вот ты кто! Постарайся хоть раз вести себя как сын! Приласкай ее, поцелуй у нее руку. Она такая беззащитная божья коровка, такая добрая, такая чистая… Что с тобой, чего ты пожелтел?
– Ничего… – огрызнулся я. – Эта крутизна меня утомила, я еще слаб!
Марта недоверчиво взглянула на меня, но, кажется, не усомнилась в моей правдивости. Наверное, в душе она не допускала, что после всех передряг я способен по-настоящему растрогаться.
– А теперь подожди меня здесь! Я пойду подготовлю ее.
– Как! Разве она не знает, что я должен приехать?
– Знает, конечно! Но не знает, что сегодня, я не решилась ей сказать. Вдруг ты возьмешь и передумаешь, каково ей будет?
Марта пошла к дому и скрылась во дворе, ни разу не оглянувшись. Я остался на улице, как чужой. Стоял и ждал. Здесь, на возвышении, было куда светлее, скалистые хребты горели как медные. Прошла пожилая, низенькая плотная женщина с потемневшим деревянным ведром в руке, бесцеремонно осмотрела меня, потом спросила:
– Симчо, никак ты?
– Я…
– Эх, парень, парень, – с горечью сказала она и пошла дальше.
Я больше не мог торчать посреди улицы. Собравшись с силами, я пошел к дому. Красивый двухэтажный дом, почти весь деревянный, нижний этаж сильно обветшал. Широковатый, поросший травой двор без единого деревца. Узкая тропка. Возле тропки лежала малорослая сивая корова и смотрела на меня сосредоточенно и умно. Когда я подошел, она потянулась ко мне влажной мордой – одна ноздря белая, другая пестрая – и чуть слышно промычала. Может быть, это она говорила: «Здравствуй!» Здравствуй, ответил я. Она все вытягивала шею, поднимала морду к моему лицу и урчала сквозь влажные ноздри. В сущности, почему «урчала», ведь это она говорила со мной, я даже начал различать слова. «Милый ты, – слышалось мне, – добрый мой мальчик!» Почему мальчик, какой же я мальчик! Но она все тянулась ко мне, будто хотела лизнуть, и все что-то говорила, ласково и, может быть, с обидой на мою человеческую сдержанность. Но только я хотел протянуть руку и погладить ее мягкую шею, как к го-то сказал у меня за спиной:
– Симо!
Сестра стояла на деревянных ступенях крыльца и удивленно смотрела на меня.
– Иди, мама ждет!
Нет, никакой коровы передо мной не было и ничего не было. А что-то должно было здесь находиться, я мучительно старался припомнить, что же именно, и не мог. Сестре явно не терпелось, я сделал несколько шагов и остановился.
– Марта! А здесь не было раньше хлева? А рядом с хлевом – сеновала?
Лицо ее озарила радость.
– Значит, все-таки помнишь кое-что! Были, конечно, но мы их разобрали. Бай Выло распилил бревна на чурбаки и мы все пустили на дрова, до последней щепки. Зачем нам хлев и сеновал, когда нет скотины. Иди же, мама ждет.
Но мама сама вышла встретить нас. Она стояла на верхней ступеньке – маленькая и сухонькая, как щепка. От нее ничего не осталось, одно лицо, – бледное, как церковный воск, такое же чистое и такое же безжизненное. Мне просто плакать захотелось. Она так и стояла наверху, а я все поднимался к ней, не ощущая под собой ног, будто возносился. И вот я перед ней. Мы обнялись сдержанно и неловко, ее слабые руки еле доставали до моих плеч. Она не привыкла обнимать своих детей, словно в этой милости ей было отказано судьбой. Но я все-таки сделал то, что велела Марта, и, конечно, довольно неловко. Лицо ее просияло, она даже улыбнулась.
– Мама, ну как ты?
– Хорошо, сынок! Вижу, и у тебя все хорошо! А когда мы с тобой виделись в последний раз, ты весь был черный, как ворон.
Только теперь я увидел ее глаза – почти серые под вылинявшими ресницами; в них ничего не было, одна любовь и жалость, одна доброта. Мы вошли в большую горницу, сели на лавку. Смотрели друг на друга и молчали. Что мы могли сказать друг другу? Я смутно чувствовал, что праздный разговор был бы хуже самого тягостного молчания.
– Мама, – сказал я, – ведь у нас была корова?
– Мы много коров держали, сынок, ты какую помнишь?
– Сивку, – ответил я.
– Известно, что Сивку. Больно любил ты эту Сивку. И она тебя любила, ты ей последний кусок отдавал. Помнишь, Марта?
– Помню, помню, – сдержанно ответила сестра.
– Тогда хлеб-то под замком держали, сынок! Все под замком, и хлеб тоже. Как подойдет время, я тебе отрежу горбушку и дам с куском брынзы, а ты сразу к Сивке. Как же ей тебя не любить?
– Будет тебе, мама, – с легкой досадой перебила ее Марта. – Причем тут хлеб! Любишь же ты вот его, долговязого, а разве он тебя кормил?
– Это другое дело, он мое дитя, – снисходительно сказала мама. – А парень и есть парень, для него свой дом – тот, в котором он детей завел. Как Лидка?
– Хорошо, – ответил я.
– Хорошо ли, нет ли, – это только ей известно, совсем неожиданно для меня сказала мама. – Крутой ты человек, сынок, и отец твой таким же был. Трудно с тобой.
Марта словно почувствовала, что разговор может принять нежелательное направление, и поспешно перебила ее:
– Ладно, мама, иди готовить курицу! А вечером поговорим.
Мама вышла, и мы с сестрой остались вдвоем.
– Не жди от нее чего-то особенного! – заявила Марта. – Она – самый простой, самый обыкновенный человек. В этом ее сила, в этом же и ее слабость. Ты должен ее щадить, ей нельзя волноваться. Не береди старые раны, они давно заросли. Все равно ты не узнаешь от нее ничего особенного. Как она к тебе ни привязана, она никогда тебя не понимала. Ты для нее до сих пор – все равно, что цыпленок для курицы.
Да, сестра правильно сделала, что предупредила меня, чем дальше, тем яснее я это понимал. Но тогда только спросил:
– А ты не преувеличиваешь?
– Ничуть! – резко ответила она. – Давай лучше я расскажу тебе историю Сивки до конца.
Марта помолчала, будто собиралась с силами, вздохнула и начала:
– Сивка жила у нас дольше всех, но ты подрос и стал забывать о ней, когда вспомнишь, а когда и нет. Мне было ужасно жалко бедную Сивку. Я старалась занять твое место – с большим усердием, но с гораздо меньшим успехом. Она не привязалась ко мне так, как была привязана к тебе! А может быть, просто уже была стара. И как водится в деревне с незапамятных времен, настал день, когда к нам явился бай Кочо и повел ее со двора. Все ушли в дом, одна я осталась. Знал бы ты, как отчаянно Сивка выкатила глаза, как страшно замычала, будто уже легла под нож. Она дергалась, просила, умоляла нас спасти ее от этого кровопийцы, оставить во дворе – ее дворе, не нашем. Если бы ты знал, как я ненавидела тогда и мать, и отца, и даже тебя, хотя тебя и дома-то не было, ты укатил в Тырново на какие-то приемные экзамены в гимназию… Я все смотрела, как этот зверь тащит ее за собой, а она упирается, трясет головой и мычит, мычит, мычит, прямо сердце кровью обливается.
Марта нервно встала, прошла по комнате, потом остановилась передо мной и резко спросила:
– Откуда она знала? Я тебя спрашиваю, откуда она знала, что бай Кочо – мясник и что он ведет ее на убой?
Двадцать лет вожусь со скотиной – и до сих пор не могу ответить на этот вопрос, и никогда не отвечу. Да я уже и не спрашиваю себя ни о чем, огрубела, как и все. И как тут не огрубеть, когда того требует и жизнь, и профессия.
