— Она давно в сарае у Видакасов. Весны дожидается.
— Неважно. Спускайте сейчас, з-зубы болят.
— Но ведь яхта не моя. Как я могу?
— Эх, пеламида! Захочешь, так и сможешь. Ты парень фартовый.
— Но ведь...
— Нет разговору! Не сделаешь — за врага считать будем. Ты ж пойми: «Варфоломеевская — з-зубы болят!— ночь»! Триста лучших сынов! А я за тебя поручился перед всеми. Понятно? Ну, бывай! Мир праху!
Виктор пошел на улицу. Леська глядел на его синий заплатанный свитер, на штаны колокол, на финку, привязанную к поясу, и думал: «От меня уходит Революция». Поэтому, еще не успев опомниться, он уже спешил к даче Видакасов.
— Найдется у тебя немного керосину? Я тебе за это домашнее сочинение напишу.
— Керосин найдется, — сказал Артур. — А сочинение твое у меня уже есть.
— Как есть? Откуда?
— Написал ты Сашке по Белинскому?
— Написал.
— Ну, вот. Прочитал он это дело, увидел, что Галахов ему не поверит, и продал мне за двадцать керенок.
— А тебе Галахов поверит?
— Не думаю. Но я посмелее Сашки. Положу на кафедру, как другие, — и все тут.
— Кстати, о смелости... — начал Леська.
Елисей совершенно не был хитер. Скорее наивен. Но жизнь складывается так, что ничто само в руки не дается.
— О смелости — сказал он, сам удивляясь своей изворотливости. — Мы недавно с Володькой говорили о нашем кружке. И вот какой нашли недостаток. Может быть, даже порок. Мы занимаемся спортом, никогда не подвергаясь никакому риску. Вот, например, у нас нет бокса.
— Как это нет?
— Э! Бокс по самоучителю...
— А где я тебе в Евпатории инструктора достану?
— Я и не требую, а только говорю, что...
— Бокса у нас не может быть. Но мы — народ приморский. Наше дело — гребля, плаванье, парусный спорт.
— Есть у нас яхта, — сказал Леська Артуру без всякой подготовки, — но мы только катаемся на ней, да и то в тихий летний денек. А почему не попробовать ее в зимнюю погоду? Давай прокатимся по волне, ну хоть от «Дюльбера» до «Терентьева». Не струсишь?
— Да ты кому говоришь, курносый? Сам не струсь.
— Я-то трушу, скажу откровенно, — сказал Леська через силу, густо покраснев. — Но попробовать смерть как хочется.
— Попробуем.
— Только давай на первый раз пригласим буквально трех человек: ты, я и Улька. Все-таки дело опасное.
— Finis, — сказал Видакас по-латыни, хотя имел по этому предмету одни двойки.
В условленный день гимназисты собрались на пляже у заколоченной на зиму кафе-купальни. Яхта уже лежала на боку. Свинцовый киль — рядом. Но тут произошло небольшое недоразумение: вместо трех человек явилось четверо. Четвертый — Сенька Немич. Был он в гимназической шинели и фуражке с гербом. Все честь по чести. Правда, Бредихин, отдавший ему свою форму, надел поэтому кожаную зюйдвестку и шерстяной бушлат дяди, но это было естественно, поскольку он должен был сидеть на руле.
— Авелла, Сенька! — сказал Артур. — Ты что? Гимназистом заделался?
Леська отозвал Артура и Ульку в сторону.
— Понимаете, напросился. Я по мягкости не мог отказать.
— Медуза ты, вот кто!
— Он нам бесплатно баню помогал ремонтировать. Как я мог ему отказать?
— А зачем натрепался?
— Натрепался... — грустно признался Елисей, уж и не зная, как выпутаться.
— Хорошо! Черт с ним! — сказал Канаки. — А «мама» кричать не будет?
— Кто? Сенька?
Самым трудным делом на первых порах было столкнуть «Карамбу» в большую волну, прыгнуть в яхту всем сразу и тут же, пока она еще не перевернулась, вдеть свинцовый киль в положенную для этого щелину. Ребята поплевали на руки и стали ждать команды Артура, а сам он караулил момент, чтобы яхта могла с разбегу взлететь на гребень уходящей волны.
И вдруг с батареи к ним подбежал офицер. Он бежал, придерживая шашку. Леське на минуту стало жутко. Но офицер оказался всего-навсего Пищиковым, бывшим питомцем евпаторийской гимназии.
— Мальчики! Что это вы затеяли?
— А вот хотим испробовать «Карамбу» в зимних условиях.
— Да вы же утонете, несчастные!
— Мы поплывем вдоль берега до дачи Терентьева и, если будет трудно, выбросимся на дикий пляж.
— А вам известно, что выезд из Евпатории запрещен как по суше, так и но морю?
— Что вы, Юра! Какой же это выезд? Мы только до Терентьева.
Пищиков поверил и стал глядеть, как сдвинется «Карамба». Дважды яхту отбрасывало назад. Наконец ее удалось поставить носом против волны, и она взлетела, как дельфин, потом нырнула, но уже по ту сторону вала. Артур мгновенно поставил кливер — и яхта, избежав громадных береговых воли, вышла в большую, но не столь уж буйную зыбь. Пищиков зааплодировал, помахал фуражкой и пошел назад. Артура он знал хорошо, Леську несколько раз видел, а к Ульке и Немичу не придирался: ведь на них была гимназическая форма.
«Карамба» летела великолепно. Никто от нее этого не ожидал. Правда, качало ее и носовой и бортовой. Дачи Терентьева яхта достигла с невероятной быстротой и вот уже скользнула за мыс. Теперь полагалось повернуть ее против берега и, подняв киль, выброситься на пляж. Но вместо этого яхта явственно стала уходить от земли. Улька первый обратил внимание на перемену курса.
— Нас уносит в море! — закричал он.
— Не уносит, а я сам ее туда веду, — спокойно сказал Леська.
— Зачем?
— Мы едем на Ак-Мечеть.
— Вот тебе на! С какой стати? — крикнул Артур.
— Это что? Опять твои севастопольские штучки? — заорал Улька.
— Рыбаки Ак-Мечети доставят Немича в Севастополь, иначе в Евпатории произойдет «Варфоломеевская ночь», как задумал Выгран.
— Не узнаю Леськи, ей-богу, — сказал Канаки.— Всегда был такой тихий, смирный.
— Жизнь сложнее нас,— философически, но вполне серьезно изрек Леська.
— Поворачивай к берегу! — строго скомандовал Артур. — Слышишь? А то мы тебе покажем такую «Варфоломеевскую»...
— Брось, Артур. Неужели ты до сих пор не заметил, что я сильнее тебя? К тому же Немич сильнее Ульки. Так что вы тут не очень.
Помолчали. На дымном горизонте показалось парусное судно.
— Из Одессы идет, — сказал Немич.
— А ты молчи! Не твое дело!
Еще помолчали.
— Но раз вы решили идти на Ак-Мечеть, почему не сказали сразу? Мы бы хоть хлеба захватили.
— Хлеб есть.
Леська толкнул ногой брезентовый мешок. Оттуда выкатился житный каравай.
— И колбаса есть, — виновато улыбаясь, сказал Немич.
Он достал из того же мешка свернутую канатом колбасу, четыре каленых яйца и соль в довольно крупных кристаллах — явно с соляного промысла. Затем, разложив на коленях газету, сразу же взмокшую от водяных брызг, погрузил на нее свои яства.
— Шамайте, хлопцы!
Артур и Улька сидели безучастно.
— Отломи мне хлеба и колбаски, — сказал Леська.
Они принялись есть вдвоем, при этом Сенька грыз соль, как сахар.
Судно, шедшее из Одессы, ощутимо прояснялось: уже молено было понять, что это бриг. Но ребятам было не до него.
— Что это там на бриге? Мальчики!
Бриг нырял с волны на волну. Паруса у него оставили только на фок-мачте, обе другие торчали оголенными крестами, поэтому особенно ясно на рее бизани был виден человек на веревке, который кружился вокруг самого себя и делал невероятные виражи в лад с качаниями брига.
— Да ведь это повешенный! — закричал Сенька Немич.
Взволнованный Артур ухватил колбасу и, не отрывая глаз от страшного зрелища, стал жевать ее со всего куска.
— Из Одессы идут, — успокоительно сказал Немич.— Значит, матросы повесили своего капитана.
— Ну! Правда? — обмирающе пролепетал Улька.
— А что ж другое? В Одессе революция. Там не посмотрят!
Голос его приобрел нотки угрозы. Улька опасливо оглянулся на Немича. Никто ничего больше не говорил.
К вечеру дошли до Ак-Мечети и благополучно выбросились на берег. Немич взвалил на спину свой мешок, Артуру и Ульке подал руку, обнял Леську и пошел по направлению к рыбачьему поселку.
— Ну как? — весело спросил Елисей. — Бить меня здесь будем или оставим до Евпатории?
— Извини! — тихо сказал Артур. — У меня к тебе сейчас только одна претензия: почему ты с самого начала не посвятил нас в свою тайну? Это просто оскорбительно. Неужели мы не помогли бы Сеньке, если б узнали про «Варфоломеевскую ночь»?
— Елисей! — сказал Улька. А что надо прочитать, чтобы ясно представить себе коммунизм? А то ведь все как будто что-то такое знают, а я один ничего. Неудобно как-то, верно?
— Я и сам неграмотный, — ответил Леська, смеясь.— Сам живу на обрывках фраз: тот обронил, этот процедил сквозь зубы... Хватаю!
Елисей глядел на них с мягкой улыбкой: мальчики стали взрослеть на глазах. «Повешенный, очевидно, неплохо агитирует», — подумал он, сам не ожидая от себя такой жестокости.
