Тут Леська очнулся. Он бросился в сторожку, сорвал с одного из пробковых буйков красный флажок и, взобравшись на пристанскую мачту, начал сигналить: «Мы свои!»
И случилось самое потрясающее в Леськиной жизни: крейсер послушался его и перенес огонь в степь.
Корабль на рейде... Его привел приятель Бредихина юный слесарь Сенька Немич. Крейсер пришел по зову маленькой группы партийцев. Партией был и сам крейсер. За ним стоял красный Севастополь. За Севастополем — могучая Совдепия. Залпы «Румынии» были для Евпатории голосом «Авроры», но крейсер не казался меньше от того, что брал не Санкт-Петербург, а маленький приморский городок: революция — везде революция, подвиг — всюду подвиг.
Когда Леська спустился, он сразу попал в объятия Виктора Груббе.
— Спасибо, друг! Я ж всегда говорил: «Леська — парень фартовый», з-зубы болят.
— Вам спасибо, товарищ!
Но долго обниматься им не дали. На пристани уже сгруппировались члены подпольного ревкома — Демышев, Познанский, Соглобов, Очкин. Они встречали десант, который шел к ним с корабля на двух баркасах. Уже раздавали берданки и гранаты всем, кто хотел вооружиться. Леська получил маузер и с группой молодежи кинулся в тюрьму освобождать арестованных.
Вечером в городском сквере состоялся митинг. Леська стоял недалеко от раковины, где летом играл симфонический оркестр, а сейчас была водружена трибуна, с которой ораторы разъясняли населению смысл сегодняшних событий.
— Товарищи! Час назад мы отправили по адресу «Севастополь. Центрофлот. Революционный комитет» радиограмму о том, что город Евпатория отныне входит в состав великой Советской России!
Леська вздрогнул. Где он слышал этот баритон, слегка грассирующий и даже чуть-чуть барский? «Товарищ Андрей!» Елисей протолкался к самой эстраде, чтобы воочию увидеть этого человека. Перед ним на трибуне стоял знакомый ему земец. Он говорил о величии Октябрьской революции, о мировом значении коммунизма.
— Кто это? — спросил Леська соседа.
— Не знаю.
Леська поискал глазами и увидел Юлию Немич.
— Кто этот человек?
Варвара улыбнулась:
— Не знаешь?
— Нет.
— Вот симбурдалический! — засмеялась она. — Это же «товарищ Андрей», Дмитрий Ильич Ульянов, родной брат Ленина.
По городу проносился грузовик. На нем стояли красногвардейцы с винтовками. Среди них Гринбах-отец, который кричал прохожим:
— Граждане! Смотрите, что белогвардейцы сделали с товарищем Караевым: они искалечили его и живьем закопали на пляже!
Окруженный черными и серыми рабочими блузами и робами, ярко-белой статуей высился забинтованный с головы до ног труп Караева. Негнущийся, он мчался в объятиях Виктора Груббе. Рядом, опираясь на руку Варвары Немич, стояла мать Караева, пожилая женщина в железных очках. Также член партии.
В тот же день была выпущена траурная листовка. В тот же день по распоряжению Ревкома Евпатория переименована в город Караев. В тот же день на крейсере начался суд над арестованными белогвардейцами.
9
Когда Леська на заре вышел из бани, дед и бабушка, вмазавши в яму котел, сыпали в пего каустическую соду; они варили из дельфиновых туш мыло. Хотя оно невыносимо воняло рыбой, его охотно покупали: мыла в городе не было. Леська побежал к вилле. Она безмолвствовала. Сбежал даже Девлетка. Куда делись Булатовы, когда исчезли, никто не знал.
Леська дернул дверь: заперта. Он взобрался на выступ и заглянул в комнату Гульнары. У него замерло в груди, когда он увидел ее узкую постель под голубовато-белым одеялом, сухие дикие травы в стакане на ночном столике, маленький будильник — черный с золотом, на стене теннисную ракетку в чехле из клеенки... Послышались быстрые шаги. Леська соскочил с уступа и увидел встревоженных Артура и Ульку.
— Шокаревы арестованы!
— Старик и Володька!
— Их увезли на крейсер. Там теперь суд.
— Понимаешь, что это значит? В тюрьму матросы не сажают: либо пуля в лоб, либо иди домой.
— Что надо делать? — спросил Леська.
— Надо поехать на крейсер и попытаться их спасти. Пойдем спустим яхту.
— Пошли.
У дачи Видакасов их поджидал Гринбах.
— А я за вами. Слышали? Володька арестован.
— Да, да. Мы решили поехать на «Румынию».
— Ни черта не понимаете в революции! На шаланде поедем, понятно? На шаланде! А гимназические фуражки и шинели долой.
Через полчаса шаланда пошла к «Румынии». Примерно за четверть мили их окутал сложный запах военного корабля: смесь железного нагрева в машинном отделении с едкостью углекислого газа и ароматом флотского борща.
Мальчики дружно гребли.
Вот у борта показался кок и выплеснул в море ведро грязной воды. Потом он исчез. Мальчики гребли. Потом появился матрос, который, спустив на веревке швабру, стал полоскать ее в воде. Затем он вытащил швабру, поглядел на шаланду, но тут же удалился. Через минуту два матроса подвели к борту связанного человека в одном белье.
— Раз-два, взяли!
Деловитым движением они высоко подняли человека и швырнули его в море. На босых ногах висел чугунный колосник. Белый призрак пошел в воду прямолинейно, как гвоздь. Мальчики, не сговариваясь, затабанили. Самый дальний круг, отплывший от казненного, нежно коснулся шаланды.
Гринбах поднялся во весь рост и крикнул:
— Эй, на крейсере!
— Чего тебе?
— Спускай трап!
— А вы кто будете?
Вместо ответа Гринбах скомандовал:
— Полный вперед!
Он стоял в распахнутой тужурке, из-под которой виднелась тельняшка. Это убедило.
— Кто такие? — уже мягче спросил один из матросов.
— Свидетели. Проводите нас в трибунал.
Ульку оставили в шаланде, по он запротестовал: ему было жутко. Пришлось остаться и Артуру. По трапу взошли только Самсон и Леська.
Матрос повел вниз, где крепко и вкусно пахла смолой веревочная дорожка, бежавшая по коридору. Потом, открыв стеклянную дверь, ввел их в кают-компанию.
Группа матросов и кое-кто из евпаторийцев сидели за тремя столами. Матросы были в новеньких шерстяных голландках. Все с красными бантами. Из евпаторийцев гимназисты узнали Демышева, Симу Бай, Петриченко, Полонского.
Перед трибуналом стоял капитан Новицкий. Без кителя. В одной рубахе. Рядом с ним сторож «Виллы роз» старик Рыбалко.
В кают-компании курить не положено, но сейчас курили все. Табак-самсун лежал золотисто-рыжей копной на газете, и каждый брал столько, сколько хотелось.
— Ты самолично видел, как Новицкий убивал Караева? — спросил председательствующий матрос.
— Самолично, уверенно и печально ответил Рыбалко.
— Правду он говорит? обратился председатель к Новицкому.
— Правду.
— Ну что же, товарищи. Дело ясное. Какой будет приговор?
— Колосник и в воду!
— Кто за?
— Еще имею добавить, — сказал Рыбалко. — Когда уже Караева запихнули в мешок, этот Новицкий ка-ак дасть ему заступом! Ей-богу! Вот вам истинный крест! Я и сейчас слышу... как оно там хрустнуло.
Эта подробность всех потрясла.
— А зачем же вы так? — тихо и страшно спросил председатель Новицкого. — Ведь он и без того был искалеченный.
Новицкий молчал.
— И закопали они его еще живущего, — снова добавил Рыбалко, грустно качая головой.
— Видали зверюгу? — сказал матрос и, глубоко затянувшись, тяжело выдохнул дым из ноздрей. — В топку его!
У Новицкого подкосились ноги, и он попытался ухватиться за Рыбалко. Старик брезгливо отстранился. Два матроса подхватили офицера под руки и увели из кают-компании.
— Вам чего, ребята? — спросил гимназистов председатель.
Ребята стояли зеленые от страха. Здесь пугало все: и чудовищное злодеяние офицера, и не менее ужасная месть матросов.
— Испугались, мальчики? — мягко улыбаясь, спросил Петриченко, узнав Леську. — Ну, давай, Бредихин, докладывай!
— Пугаться тут нечего, коли вы свои, — строго добавил матрос. — Для вас это все делается! Для завтрашнего вашего счастья! Не пугаться, а помогать вы должны, гаврики!
— Мы и пришли помочь! пролепетал Леська.
— Вот это дело другое! А в чем она, ваша помощь?
— Вы арестовали нашего друга, Володьку Шокарева. А он не виноват.
Все расхохотались.
— Вот это да! Вот это помощь!
— А как же? — отчаянно завопил Леська, стараясь перекрыть смех. — Неужели революция думает казнить невинных?
Смех оборвался.
— Но-но! Ты не завирай! Казнить можно и по ошибке, а вот насчет того, что революция так думает, то тебе за это уши оборвать нужно.
— Брось, Сергей Иваныч, — миролюбиво шепнул Петриченко. — Это Леська Бредихин, сын и внук рыбака. Я его еще вот таким знаю.
— А что же он! — громко ответил на шепот матрос.— «Революция думает»... Что революция думает, тебе, дураку, не додуматься!
