против Наполеона[74], полагая, что сможет убедить присоединиться к нему Австрию, Пруссию и Данию, а также поляков (которым можно предложить восстановить Речь Посполиту под русским протекторатом), но когда Вена и Берлин не проявили энтузиазма, царь занял всецело оборонительную позицию. Наполеон, узнав об этом, решил, что надо каким-то образом приструнить царя, и зимой 1811–1812 гг. начал собирать в Восточной Пруссии и Великом Герцогстве Варшавском крупнейшую армию из тех, какие когда-либо видела Европа. Просто угрозы не помогли, и 24 мая 1812 года Наполеон принял окончательное решение о вторжении.
Удачное название для войн
Драматические события кампании 1812 г. будут рассмотрены далее. Сейчас достаточно подчеркнуть, что Наполеон снова отказывался от возможности обрести всеобщий мир. Из этой главы можно, в частности, заключить, что «наполеоновские войны» — удачное название, отражающее самую суть. В 1801 г. отношения между странами могли бы стать длительным мирным сосуществованием — в этом была заслуга Наполеона, но необъяснимая натура первого консула предпочла балансировать на грани войны, чем вынудила Британию возобновить войну в мае 1803 г. Так началась первая из трёх связанных между собой войн, из которых Наполеон так и не смог выбраться (другие две вспыхнули в Сицилии в 1806 г., а в Испании и Португалии — в 1808 г.). Французский властелин, которому мало было борьбы с Британией и её союзниками, втравил в войну с собой сначала Россию, потом Австрию, а затем Пруссию, стал виновником отчаянного положения в Австрии, и наконец, вызвал у Александра такой взрыв ненависти, что вторжение стало единственным средством для его обуздания. Хотя Австрия в конечном счёте до 1813 г. не собиралась бросать Наполеона, о чём все, разумеется, знали, полностью доверять ему она не могла; Бонапарт просто не был создан поступать так, как это принято у других, его поведение не вписывалось в рамки нормальных международных отношений.
В этом смысле войны 1803–1815 гг. были вполне «наполеоновскими»: не будь императора, вряд ли разразился бы длительный и охвативший такое множество стран конфликт. Нечего и говорить, что если бы австрийское ядро унесло генерала Бонапарта в могилу, скажем, на мосту Лоди, то войны бы не было. Когда Францией овладела идея естественных границ и создания сферы влияния от Голландии до Северной Италии, её и остальные державы разделили серьёзные разногласия; в то же время нельзя не признать, что во Франции война приобрела движущую силу сама по себе. Европе всё же удавалось добиться взаимопонимания с Революцией, а британские экономические притязания — вероятно, главный источник её враждебности к Франции, или, толкуя шире, всего конфликта — видимо, подчинялись другим целям. Короче говоря, компромисс типа мирных договоров, согласованных в Люневиле и Амьене, безусловно, был бы возможен, если бы не Наполеон, приложивший все усилия, чтобы мир не продлился слишком долго. Наконец, пусть Наполеон и не хотел завоевать весь мир, но он не мог жить с ним на равных, и поэтому ответственность за бесконечный конфликт лежит на нём и только на нём.
Глава II
Триумф французов
Нация под ружьём?
Во время войн за освобождение каждый солдат считал себя важной персоной… а не винтиком военной машины, управляемой свыше… Поэтому утверждение о том, что своими потрясающими победами Франция обязана «умным штыкам», достаточно справедливо[75].
В этих словах французского писателя и философа Жоржа Сореля заключается мысль, ставшая стандартным объяснением вереницы ярких побед, одержанных Наполеоном Бонапартом, de facto повелителем Европы между 1805 и 1809 гг. По существу, это объяснение имеет социальный и политический, а не военный характер; в нём утверждается, что ставшие следствием революции изменения во французском обществе привели к выработке нового способа ведения войны, основанного на принципе «нации под ружьём», с помощью которого удалось разгромить довольно традиционных противников Франции. Представление о том, что французская революция стала причиной преобразования способа ведения войны, освещённое Карлом фон Клаузевицем в книге «О войне», приобрело статус почти Священного писания.
К тому же, как говорится, все надежды в 1793 году возлагались на весьма бледно выглядевшую армию, такую, что никто не мог себе представить, как придать ей приличный вид. Война вновь стала делом народа, притом народа тридцатимиллионного, где каждый считал себя гражданином своего государства… За счёт такого принципа участия в войне… вся нация оказалась брошенной на чашу весов. Впредь у имеющихся средств… больше не стало чётких границ… и в результате опасность для противника возросла до крайних пределов[76].
И для Клаузевица было аксиомой то, что наполеоновские и революционные армии — это одно и то же: по его выражению, вся французская нация, «обретшая силу под твёрдой рукой Бонапарта, маршировала по Европе, настолько уверенно разбивая вдребезги всех, что там, где она сталкивалась только с армиями старого образца, исход не вызывал никаких сомнений»[77]. Несмотря на весомость аргументов такого рода, их всё-таки нельзя считать безукоризненными. Хотя никто не станет отрицать, что революция привела к резкому росту французской военной мощи, при внимательном рассмотрении становится очевидным, что многие из этих преимуществ, принесённых революцией, к 1799 г. обратились в прах, что армии Наполеона и революционные армии — это не одно и то же, и что, прежде всего, наполеоновская Франция — это полнейшая противоположность «нации под ружьём». Хотя Наполеон, несомненно, извлёк выгоду из революции и её наследия, объяснение его успехов во всей полноте следует искать в другом. Прежде чем углубляться в эту полемику, сначала имеет смысл кратко рассмотреть кампании, на которых она базируется, начиная, конечно, с Аустерлица. Итак, осенью 1805 г. Австрия и Россия объявили войну Франции; австрийская армия численностью 72.000 человек под командованием Мака (Маск)[78] вторглась в Баварию, а 95.000 русских, выступивших им на помощь, двинулись на запад через габсбургскую империю (хотя значительные русские и австрийские силы были развёрнуты также в Италии, эти цифры свидетельствуют о трудностях, с которыми сталкивались все великие державы при полной мобилизации своих армий). Наполеон, поспешно перебросив 210.000 человек своей «великой
