Дни в госпитале Пётр Сергеевич называл для себя тягомотиной и никак иначе. Слонялся по госпитальному двору в перерывах между процедурами, а то и выходил за ворота, смотрел на город, на людей. Привыкал к мирной жизни.
Сновали люди; кричали извозчики; свистели постовые – как будто не было, и нет войны на окраине великой империи. И никому нет никакого дела до одиноко прижавшегося к госпитальному забору инвалида, до его ранения, переживаний, тревог и волнений.
Вчера получил от матушки очередное письмо, первое письмо здесь, в госпитале. Письмо не из дома, не из родового имения столбовых дворян Трухановых, а из приюта мадам Мюрель.
Сестричку Катеньку пытался засватать главный виновник семейной трагедии Трухановых управляющий коммерческим банком господин Лисицкий. Он, именно он лично принимал самое активное участие в разорении Трухановых.
Да, обнищали дворяне Трухановы – нет денег, но честь, честь-то дворянскую они не потеряли! А это никакой суммой, никакими золотыми слитками не измерить, не оценить.
Катенька ушла в монастырь, приняла монашескую схиму. Выходить замуж за старика при деньгах не стала. Не стала менять свою честь, свою молодость на унижение. Решила отречься от светской жизни, посвятив себя без остатка служению Богу.
Быть монашенкой – совершенно иной стиль жизни, иные законы, другие приоритеты.
Разве такое будущее прочили семейной любимице?! Нет, конечно – нет! Жаль сестрёнку, о-о-очень жаль! Ведь она не заслужила такой участи у Бога. Ей бы чистой и светлой любви, простого женского счастья, неразрывно связанного с семьёй, с любимым мужем, с детишками. Потому как сама она чиста и светла перед Всевышним.
Но… это её выбор. Её право распоряжаться собственной судьбой.
Вот сейчас Пётр Сергеевич всё пытается представить себя на месте сестры, и всякий раз соглашается с ней, с её выбором. И одновременно стынет кровь в жилах от осознания своего бессилия помочь родному человечку,
Это ж так плюнуть в душу, а затем предлагать руку и сердце?! Нет, не лезет ни в какие ворота. Что это? Простая человеческая глупость или слепая вера в себя как в Бога? В свою непогрешимость? В свою добродетель? А, может, это спланированная акция? Стоп-стоп! Спланированная акция… стоит подумать.
Труханов от такой мысли заволновался вдруг, занервничал, принялся искать, куда бы сесть. Как назло, рядом ничего подходящего не было, лишь в отдаление, под высокой, стройной сосной, что росла вглубь небольшого сквера, стояла скамейка. Пустая. Раненый в тот же момент направился к ней, неуклюже опираясь на костыль.
Он уже готов было сесть, приноравливаясь, чтобы удобней, как вдруг под скамейкой на пожухлой траве увидел кем-то уроненный кожаный мешочек, размером чуть больше мужской ладони, стянутый шёлковой бечевкой. Кожа отливала воронёной сталью, лоснилась.
С трудом нагнувшись, Труханов поднял его. Увесистый, тугой на ощупь, зачаровывал своей тайной.
Раненый заволновался, занервничал, огляделся вокруг: никого. Прослабил шёлковую толстую нить, тайком, украдкой заглянул вовнутрь: сложенные крупные ассигнации, поверх них – тускло сверкнули золотые изделия. Они же, изделия, прощупывались и снизу.
В тот же миг Петр Сергеевич нервно затужил находку, а затем и затолкал мешочек за пазуху, и снова воровато оглянулся вокруг. Сердце усиленно стучало, сотрясая грудную клетку. В голове мгновенно проносились взаимоисключающие мысли: имение; деньги; приют мадам Мюрель; мама; сестра Катенька; монастырь; честь дворянина; честь офицера. И сам мешочек жёг нестерпимым огнём грудь. Именно жёг, а не согревал.
На лбу выступила испарина. Вытерся по-простолюдински полой больничного халата. Появилась противная дрожь во всём теле, даже больная нога задёргалась вдруг, подпрыгивая. Понимал, что надо уходить: такое везение бывает лишь в сказках. Одновременно понимал, что необходимо остаться, поступить, как полагается поступить добропорядочному дворянину, офицеру…
В нём боролись два человека, и, поразительно! – оба были правы.
– Чего это я сам себя загоняю в угол? – произнёс шёпотом, оглянувшись по сторонам. – Будь, что будет. Как Богу будет угодно, так и будет. Не дано человеку узнать своё будущее, – откинувшись на спинку скамейки, Труханов закрыл глаза.
– Эй, служивый!
От неожиданного окрика Пётр Сергеевич вздрогнул, сделал попытку встать, опершись непроизвольно на больную ногу, тут же боль пронзила, он ойкнул, и снова откинулся на скамейку. Его госпитальная одежда, лёгкая щетина на небритом лице выдавали обывателю обыкновенного раненого вояку, скрывая офицерское звание.
– Слышишь, служивый, – перед ним стояли два молодых человека в тёмных расстёгнутых сюртуках, с непокрытыми головами. Фуражки оба держали в руках, обмахивались ими, как веерами. Один из них опирался на трость.
– Скажи-ка, братец, – заговорил тот, что выше ростом, с трудом отдышавшись. – Ты давно здесь сидишь?
В первое мгновение Труханов хотел, было, напомнить молодым людям о культуре и правилах поведения, но вдруг осёкся. Пронзила мысль: эти люди чем-то связаны с его находкой. И не ошибся.
– Ась? – мгновенно в памяти всплыл вдруг солдат-кучер, что погиб на перевале Хингана.
– Здесь давно сидишь? – с ноткой нетерпения переспросил молодой человек.
– Здеся? – образ солдата гармонично и непринуждённо встраивался в теперешнее состояние капитана Труханова. – Нет, недавно. Уснуть ишшо не успел, барин. Только-только дремать стал, так вы помешали. Ишшо лишь глаза сомкнул, и вы тут. Какой сон? Как япошки, прости, Господи, исподтишка, покоя нигде нет от вас.
– Откуда ты такой? Зовут-то тебя как? – тот, что поменьше ростом, нервно притопывал на месте, всё время оглядывался, не забывая тростью шевелить опавшую хвою под скамейкой и вокруг сосны.
– Меня? – капитан пальцем ткнул себе в грудь: уже полностью играл роль раненого солдата. – Петря меня зовут, барин. Пет-ря! Вяцкие мы, это что б вы знали. Раненые мы шимозой японской. Вот, – вытянув вперёд больную ногу, рядом поставил костыль. – По самое это… пятку как корова языком…
– Здесь ничего не находил?
– Здеся? Нет, не находил, – для пущей важности стал елозить на скамейке, крутить головой, искать руками вокруг себя, даже привстал. – А что я должен был найти тут, барин? – невинно обратился к высокому молодому человеку.
– А кто до тебя здесь сидел? – опять спросил меньший, не удостоив ответом раненого.
– Кода я давеча шкондылял сюда, парочка здеся сидела: парень и девка. Скажу вам по секрету: ни стыда, ни совести. Сидят, милуются. И это средь бела дня, на виду у людей?! Где стыд? Я спрашиваю: совесть где? Святое совсем потерял люд честной, народ православный. Бога забывать стали. Пока мы там кровушку проливаем, за Русь-матушку это… бьёмся, эти здеся вон что вытворяют! Целуются при честном народе. Как можно? Прости и помилуй мя, Матерь Божья, – истово перекрестился больной.
– Ну-у, завёл шарманку, дярёвня. Где та пара?
– Кака пара?
– Дураком не прикидывайся, служивый, – нервно заметил высокий. – Сам только что утверждал, что сидели здесь парень с девушкой. Ты их знаешь? Встречал раньше?
– Так бы сказали, где те бесстыжие подевались. А то вокруг да около. Я знать их не знаю. И видеть не видел. Впервой это… и вас бы глаза мои не видели.
– Да не бранись ты! Ну, и? И где они?
– Слухайте, раз так хочется, – раненый настраивался на серьёзный разговор, готовился долго и обстоятельно рассказывать о своём ранении; о душевных переживаниях; о чувствах, что одолевали в тот момент. – Мне здеся нравится отдыхать в последнее время. Как только освобожусь в госпитале от лекарей, так сразу сюда бегу. Тишина это, покойно, как на хорошем кладбище или в церкви. Душа отдыхает тут. Обычно никого нет на лавке под деревом. Благодать Господня, во как: сиди, отдыхай, а то и вздремнуть можно защитнику это… чисто рай для меня. Да-а-а. А тут смотрю, сидят, как голубки. Ну, сидели бы, ворковали бы, пусть. Простительно, коль дело молодое. Но лобызаться?! Средь бела дня? На виду у честного народа?! Обняли один другого, как склеились. Трутся друг о дружку, что караси в грязи. Тьфу, прости господи! Ну, я и кашлянул для порядка. Мы же всё-таки культуре как-никак это… обучены были в нашей пулемётной роте. Ротный поручик это… втолковывал, наказывал даже, под ружьё ставил. Пришлось кашлянуть мне, потому как культурные мы. Так они как сорвались отседова и убёгли. Вот я на радостях-то и по привычке вздремнуть решил. А тут вас нечистая принесла, прости господи, не ко времени и не к месту будет упомянуто, – и снова осенил лоб крестным знамением.
Труханов удобней пристроился на скамейке, лучше запахнулся, ёрзал, выбирал положение для больной ноги, пытаясь вызвать чувство сострадания, или, в крайнем случае, хотя бы понимание. Но и не переставал возмущаться:
