Человек восемь сидят. Прямо на земле. Круглолицый оглядывает всех:
— Отдыхайте пока. Мы поищем чистый песок.
Чистый песок — значит, легко войдет лопата. Меньше сил отдадут могиле люди. Все кивают: хорошо.
Азиз, как всегда, впереди. Саид сзади. Руки сжимают черенок. Теплый от солнца черенок. Даже горячий. Ладонь потеет. Не от тепла. Нет. От волнения. Да и черенок не так уж горяч. Почудилось. В голове чуть кружится. Это тоже от волнения. Внутри озноб.
Все-таки свершится. Он готов. Только бы хватило сил, не ослабли бы руки, не выронили бы лопату. Единственное оружие.
Азиз переваливает через гребень, спускается вниз, за предел чужого взгляда. Шагов через десять останавливается.
«Уже сейчас! Какие-нибудь несколько минут — и все!» — думает со страхом Саид. Со страхом, потому что убивать трудно. Мерзкое чувство жалости полонит душу, жалости к Азизу. Надо подавить жалость, видеть только врага и предателя. Вообще лучше не смотреть — понимать и действовать. «Именем Союза Советских Социалистических… — повторяет про себя Саид. — Именем народа…»
— Здесь? — Азиз поворачивает голову, смотрит как-то странно на лейтенанта.
— Дальше… Дальше… — требует Саид.
Снова круглолицый опускается по склону. Осторожно ставит сапоги. Нога вдруг соскальзывает, и он едва не падает. Руки беспорядочно мечутся над головой.
Время!
Мысленно Саид уже поднял заступ, размахнулся что есть силы.
Время!
Не шелохнулся, по-прежнему тяжелеет плечо. Не оторвешь.
А, черт!
Тишина. Пустынная даль. Все как на ладони. До того кустарника еще можно добежать, ноги донесут. А дальше. Дальше Саид рухнет на землю. Поползет. Успеет ли уползти? Немцы сразу заметят беглеца. Одна очередь из автомата. Всего одна. И конец.
— Говори!
Азиз опять стоит. Опять смотрит как-то странно на лейтенанта. Левая бровь медленно тянется вверх. Тянется, вздрагивая.
Заступ на плече — никаких подозрений. Но он о чем-то догадывается. Впивается глазами в черенок, следит за пальцами Саида: они побелели от напряжения.
— Ну, говори.
О чем говорить? Саид не приготовил ни одного слова. Да он и не сможет произнести. Не получатся слова. Зубы разжать нельзя — застучат.
Кивком головы показал на песок: сядем!
— Нет, ты говори.
Трусливый шакал. Почуял опасность, глаза забегали в страхе.
«Так его не возьмешь, — лихорадочно решает Саид, — не дотянешься». Снимает черенок с плеча. Опускает лопату на землю. Вгоняет железо в песок. Сапогами жмет. Теперь, когда появилась отсрочка, волнение спадает. Губы слушаются!
— Здесь похороним Селима…
— Что ты хотел сказать мне? — бледнеет Азиз. Он жует кончик уса. Жует с остервенением.
— Здесь ему будет хорошо.
Азиз почти кричит:
— Что ты хотел сказать?!
«Шакал! Сейчас узнаешь, что я хотел сказать. Как легко сразу стало. Пришла злоба. Ненависть. Именно таким: испуганным, трусливо ничтожным должен умереть предатель. Ничего человеческого в глазах. Шакал!»
Повернулся, хочет уйти Азиз — понял, кажется, все.
«Именем народа…»
Кто дал право? — вспыхивает мысль. Право — совесть моя. Право — война. Чей приговор? Родины.
Она спросит. Ответа с меня спросит. Но еще спросит о другом. Зачем я здесь? Куда шел? И дошел ли?
Мне помешал Азиз.
Нет, не то.
Его надо убрать с дороги.
А сам ты пойдешь дальше? Сумеешь пойти?
Нет! Через час, а может, и раньше, тебя поймают эсэсовцы и расстреляют. Не дашься? Прикончат пулей, пущенной вслед. Собаками затравят.
Не страшно.
Но дальше ты все-таки не пойдешь. Тебя просто не будет. Ничего не будет. Ждать твоих шагов незачем. «Двадцать шестой» выбывает из строя. Вычеркивается. Бой продолжается, но без него. «Пропал без вести…»
Операция «Феникс» прекращается.
Азиз уходит. Поднимается на гребень, с трудом поднимается и мгновенно задерживается там. Бросает вниз Саиду:
— Хоронить будешь сам…
Смотрит удивленно на лейтенанта. Удивленно, но уже без страха. Перешагивает через сломленный ветром кустик. Исчезает.
Остается песок. Небо. Белесое небо и несколько сизо-белых облаков.
Он должен был хоронить Селима завтра утром, а сегодня все решилось. Неожиданно.
Саид лежал на соломе, прикрытый шинелью. Усталый, опустошенный. Несколько часов назад он пережил все. И ничего не совершил. Только отдал силы.
Банка с баландой стояла рядом. Остыла давно. Пусть. Есть не хотелось. Ничего не хотелось. Тоска. Отчаяние.
Кто-то вошел в барак. Саид даже не оглянулся. Наплевать. Но стало тихо почему-то. Необычно тихо. Пленные примолкали лишь при появлении немцев.
В чем дело? Он повернул голову к двери. Всего десяток шагов отделял его от входного проема. Там стоял сам комендант лагеря оберштурмфюрер Штром. Коренастый, подтянутый, с бледным синеватым лицом и узкими, полузакрытыми водянистыми веками, глазами.
Мелькнула мысль: «За мной!»
Саид поднялся. На немеющих от слабости локтях приподнялся и застыл.
«Я оставил Азиза живым. Он меня убивает. Легко. Без усилий каких-либо. Руками Штрома».
— Тем, фамилии которых будут оглашены, — встать и выйти во двор, — громко и холодно объявил переводчик. Встать и выйти в одежде.
«Фамилии которых… — повторил про себя Саид. — Что это значит?»
Штром начал читать. Еще громче, чем переводчик. — Каждое слово отдавалось в большом высоком бараке.
— Ниязмет Каримов.
— Балтабай Джергенов.
— Усен Караташ.
— Азиз Рахман…
Вот оно что! Сердце забилось часто. Наконец-то. Он забыл о списке. О позоре, который связывает с этим листком бумаги. Листком бумаги в руках Штрома. Комендант оглашал имена изменников. Называл тех, кого потом проклянут народ, Родина. Кого уже прокляли лежащие рядом товарищи. Молча проклинали. И запоминали имена.
Он ждал своего имени. Натягивал шинель, торопился. Никак не мог попасть в рукав.
На него смотрели пленные и хмурились. Недобро горели глаза их.
Не прозвучало его имя. Застыл Саид: не ослышался ли. Уже не радостно, а тревогой зачастило сердце.
— Повторите!
Переводчик повернулся к Штрому.
— Видерхолен зи битте нох айнмаль.
Комендант так же громко еще раз перечислил фамилии. Каждую подчеркнул нажимом на согласные и долгой паузой.
Уже пошли вызванные. К двери пошли. Первый — Азиз. Спокойно, с важностью даже. Остальные почти бежали, не оглядываясь. Боялись встретиться глазами с товарищами, какой будет эта последняя встреча. Не дружеская.
Как медленно читает Штром! Как тянет слова переводчик.
Где-то внутри у Саида рождается холодок отчаяния. Растет. Захлестывает. Еще немного, и его парализует мысль: «Усилия напрасны. Кончено». И тут неожиданно сработало внимание. Назвали шесть фамилий. Вышли пятеро. Шестого нет.
Он оглядывает барак. Никто не поднимается. Напряженная, придавленная тишина. Ожидание. Шестого все-таки нет. И вдруг Саида пронизывает мысль, шестой он. Ведь его фамилия Исламбек. А ждал другую, настоящую. Едва не выдал себя.
Комендант спрятал список. Застегивает шинель. Сейчас пальцы вгонят пуговицу в петлю. И Штром выйдет. Формальности в бараке окончены, он может считать себя свободным. Пять пленных переступили порог. Задержался шестой. Возится? Ну да. Никак не может надеть шинель. А еще солдат. Кажется, даже офицер.
— Шнель!
Саид уже бежит по проходу. Топает сапогами.
— Ай… яй… яй!
Штром качает головой. Он не любит, когда нарушают дисциплину.
Часть II. Призраки Ноенбургерштрассе
1
Среди многочисленных событий берлинского дня оказалось и это, выраженное очень лаконичным сообщением. Те, кому положено было узнать о нем, удивленно поднимали брови или хмурились. Некоторые торопливо поднимали трубку. Звонили. Требовали уточнений. Кое-кто стучал по столу. Возмущался. Находились и скептики. Они улыбались. Хотя в те дни в Берлине улыбка, тем более скептическая, не была в моде. Восторженные овации, радость, неистовство. Но ирония, извините! Она обращала на себя внимание. Настораживала.
Отношение к известию было самое различное. Но никто не осмелился «прикоснуться» к нему. Исправить. Нарушить истину. Тем более изменить оттенок, от которого зависело многое, если не все. Пожалуй, все. Это сделал барон фон Менке.
Когда на стол ему положили донесение Главного управления СС, он протянул руку к карандашу и зачеркнул слово. Одно лишь слово: «убит». Надписал сверху: «скончался».
Ничтожная поправка. Но она избавила барона от звонков сверху, от объяснений, причем не всегда убедительных. Главное, пресекала толки, очень неприятные в такой момент и, безусловно, уже возникшие: в его ведомстве не все благополучно. Далеко не все, если насильственно убирают лицо, благосклонно принятое рейхсканцлером как кандидатура для выполнения исторической роли. В сфере немецкой политики, разумеется. Убивают. Где? В Берлине. Пусть умрет сам, мало ли всяких случайностей, болезней. К тому же намек на покушение рушит здание единства, о котором так убежденно, так красноречиво говорил министр пропаганды. Да и канитель с расследованием — намеки, подозрения. Тень на друзей, собранных и действующих в особняке на Ноенбургерштрассе. Нет, нет. Только естественная смерть. И барон еще раз зачеркнул слово «убит». Затер его.
