– Я командиру полка доложил. Карцев сказал, что с царандоем все уладит.
– Хорошо, что уладит. С нашей прокуратурой так просто не уладишь.
– Что с этим бывшим прапорщиком делать будем?
– С Турпаловым? Да ничего. Понаблюдаем. Для войны все сгодится, и такие нужны, не на курорте же мы.
– Ты действительно так думаешь?
– Иван Васильевич, я же не в друзья его беру.
Савельев ушел.
«Милый мой, хороший! Как ты там? Я даже спрашивать не знаю о чем. Жду твоего письма, поговори со мной…
А у меня новость. Устроилась на работу, теперь буду экономистом в универмаге на рынке. Сначала меня приняли в „Салон красоты“ бухгалтером на правах главного, я боялась, что не справлюсь, я ведь уже давно не работала бухгалтером, но директриса уговорила. А потом уговаривала, чтобы я не уходила, наверное, я ей приглянулась. То работать негде, а то сразу в двух местах предлагают.
В воскресенье ходила с детьми в церковь. Прослушали службу, помолились за тебя, как сумели, свечки за здравие поставили, а я поплакала. Нам все замечания делали, то не так руки держим, то крестимся неправильно. В общем, умных вокруг много…»
Не дочитав до конца, Усачев уронил письмо на грудь, его ресницы вздрогнули в последний раз и слепились в крепком сне.
…Это был странный музей. Здесь требовалось ко всему прикоснуться, все потрогать. Если ты не решался так поступить, вещи сами тянулись к тебе. Материя обволакивала плечи, рукоятка старого кинжала раскрывала кисть руки, экспонаты втягивали тебя, окружали, словно брали в плен. Присядь на кушетку, отдохни, возьми пиалу с чаем, попробуй плов – он настоящий, съедобный, – вглядись сквозь чадру, увидишь лукавые глаза, вдохни дым очага – он незабываем. А пыль… Это нестрашно, ветром времен сдует все или хотя бы сквозняком.
Усачев проснулся. Ерунда какая-то, ему никогда раньше не снились сны, наверное, стал стареть. Он подошел к зеркалу, потрогал лицо, посмотрел себе в глаза – рановато еще, но с природой не поспоришь, что-то неуловимо менялось, и не столько внешне, сколько там, за оболочкой зрачков. И это было правдой. Уже светает. Через час батальон снова отправится из Баграма в зеленую зону. Он бросил взгляд на распечатанный конверт, на письмо жены. Поговори со мной… Поговори со мной… Когда вернусь…
* * *
Поставив взводам задачи на предстоящую зачистку, командир роты отозвал Ремизова в сторону.
– Давай покурим. – Мамонтов неторопливо затянулся, помолчал. – Вчера мы первую по-настоящему серьезную акцию провели, и твой взвод, и другие действовали самостоятельно. Хороший опыт. По сравнению с ним ночные засады – это ерунда, это не в счет. А ты мне ничего не доложил.
– По оружию и боеприпасам я доклад произвел. – Ремизов напрягся.
– Формально – да. А по существу? Как в кишлаке прошло, как население, как личный состав себя вел? За взвод Хоффмана я знаю, сам с ним весь день ходил. Марков перед отбоем подошел, мы поговорили, а ты – в стороне.
– Мы вернулись в сумерках. Пока поужинали – уже звезды.
– Да знаю я. Устали все. Понимаю, но…
– Во взводе все нормально, товарищ капитан.
– И это я знаю. Думаешь, мне информация не поступает? Но ты-то не подошел, не посчитал нужным. – Мамонтов затянулся дымом сигареты, и пауза получилась многозначительной. – Догадываюсь, как ты ко мне относишься, недолюбливаешь, но ведь нам служить вместе. И, поверь мне, самое легкое – это критиковать, всегда найдешь, за что зацепиться. А самое сложное… Ты знаешь, что самое сложное?
– Не думал об этом. – Ремизов машинально пожал плечами.
– Наверное, побывать в чужой шкуре, на чужом месте. Я не предлагаю тебе попытаться, но… – Мамонтов искал в своем небогатом лексиконе нужные слова, потом плюнул на все. – Мне, что ли, нужен этот афганский винегрет и эта высокая честь командовать мотострелковой ротой? Вы, молодые, усмехаетесь надо мной, над моей комплекцией, а мне-то здесь каково? С сердцем проблемы, давление зашкаливает, а какая-то сучара, обойдемся без имен, воткнула меня сюда, хотя состояние моего здоровья ни для кого не секрет. Конечно, я сам виноват, подставился. И в итоге мне определили вот это место, а у тебя, Ремизов, как-то не спросили, согласен ли ты с этим.
– Я всего лишь командир взвода. – Ремизову стало неприятно выслушивать навязчивые откровения, словно ему доверили неприличную тайну и он не знал, что теперь с ней делать. – Мне приказывают – я выполняю.
– Не упрощай. Ты же офицер… – Мамонтов помялся, разговор не клеился, но вопросы уже были поставлены. – Так что давай налаживать нормальные отношения.
В небо от машины командира батальона взлетел пепельный шипящий шар сигнальной ракеты, лопнул на высоте двухсот метров, превратившись в три красные звезды. Ремизов с облегчением вздохнул: воспитательная беседа исчерпана, и ему не придется давать никаких обещаний о взаимопонимании, верности и преданности.
– Нам сигнал, товарищ капитан.
– Вижу. Ну так ты доложи, когда вернешься. – Мамонтов оглянулся, уходя, и, хитро прищурившись, как игрок, который уже сделал ставку, добавил: – Потрафи ротному.
В Карабаг-Карез входили взводными колоннами с интервалами между ними по триста-четыреста метров. Каждому взводу – свой переулок. Задача та же: искать в домах, в дувалах оружие и боеприпасы. По разведывательным сведениям, здесь очень часто бывают банды, возможно, есть и склады с их имуществом. В общем, задача, ставшая для контингента шаблонной, а молодому офицеру к тому же и любопытная.
Их ждали. В первом же доме у открытых ворот Ремизова встречал сам хозяин, мужчина лет сорока-сорока пяти со светлым приятным лицом. Он говорил приветственные слова, кланялся, приложив руку к сердцу, натянуто улыбался, и не надо было быть тонким психологом, чтобы почувствовать его нервозность. Любой будет нервничать, когда в дом войдут двадцать автоматчиков, готовые тут же открыть огонь, готовые еще бог знает на что, – здесь вообще не надо быть психологом. В них была власть. Они сами были власть, и их боялись. Это чувство надо пережить, чтобы понять, как оно пьянит, как оно разогревает кровь. И многим оно кружило головы, кружило, а потом отрывало. Напрочь… Ремизов, эмоциональный от природы, не поддавался этой обычной, такой естественной слабости. То, что давалось в руки легко, всегда настораживало – бесплатных завтраков не бывает, – и эта пришедшая в руки власть его нисколько не привлекала. Но афганец гостеприимно и подобострастно клонил голову и приглашал в дом.
За спиной хозяина по левое и правое плечо стояли два его сына. Сложив руки на животах и покорно опустив головы, они ждали слов отца или распоряжений пришельцев. За ними плотной гурьбой в цветастой одежде вместо паранджи, в ярких платках, также опустив головы, стояло много женщин. Кто-то из них из-за спины хозяина и мужа передал на расписном подносе большую румяную лепешку. Ее только что испекли, и она дышала давно забытым сладким хлебным ароматом. Их действительно встречали.
– Здравствуй, бача! – Ремизов, удивленный торжественным приемом, непроизвольно улыбнулся. – Как зовут?
– Салам алейкум, мохтарам! Здравствуй, уважаемый! Я – Насрулло, я – хозяин. Ты – командор, ты – гость. – Он собирал воедино русские и афганские слова и не разгибал спины. – Прими мой бакшиш, подарок, хлэб.
Взводный вопросительно посмотрел на лепешку и, тут же поймав этот взгляд, Насрулло отломил кусочек с краю и откусил.
– Да, хуб, хуб, хорошо.
Ремизов передал хлеб солдатам.
– Хозяин, спасибо за бакшиш, ташаку. – При этих словах афганец наконец-то выпрямился. – Мы посмотрим твой дом. Обыск, понял, да? Обыск.
– Хуб, хуб, смотри, я понял.
– Все, кто есть в доме, должны находиться во дворе. Ты сам будешь со мной, убедишься, что мои солдаты ничего не возьмут. Понял? Хайдаркулов! Переведи слово в слово: все, кто есть в доме, – находятся во дворе.
– Понял, командор, понял, шурави хуб.
– Ты уж извини, Насрулло, мы все перевернем вверх дном, но у тебя много ханум, они потом приберутся, хуб?
Хайдаркулов перевел, и тот понимающе закивал.
Искали и щупали все внимательно, как и вчера. Ремизов лично обошел все помещения, проверяя работу и продолжая удивляться примитивному афганскому быту. В комнате для приготовления пищи – открытый очаг с подвешенным котлом, немудреная алюминиевая утварь, в низких соседних комнатах с глинобитными стенами шкафы с фарфоровой посудой и низкими столами. Прошли комнату без окон для курения кальяна. Комнаты в женской половине дома выходили окнами во двор или вообще не имели окон. В угловой комнатке располагалась уборная с обязательным кувшином для гигиены. Почти во всех помещениях лежали одеяла и подушки – много одеял и подушек – и еще сундуки с одеждой и побрякушками. После тщательного осмотра все это женское богатство в беспорядке валялось в пыли на глиняном полу. В подвалах, в темных клетях, в хлеву прощупывали хворост, сено и навоз, выковыривали на свет божий каждую мелочь. Здесь же, в подземелье, хранились и запасы семьи, десятки мешков с мукой, кукурузой, рисом, что обычно для зажиточного дома, но в одном из отсеков Ремизов удивленно воскликнул:
