— Каракалпаки сами защитят себя, когда создадут каракалпакское ханство, — ответил Айдос. — Пять пальцев, соединенных вместе, — кулак, а кулаком можно сбить и быка.
— Каракалпакское ханство! — захохотал Орынбай.
— Да, братья, каракалпакское ханство, — подтвердил громко Айдос.
— Ханство! — продолжал хохотать Орынбай. — И хан наш — Айдос…
Пока закатывался смехом Орынбай — а он умел смеяться долго, умел, как голодная гиена, то затихать, то оглушать громом, — все молча смотрели на старшего бия: не ослышались ли они, верно ли, что Айдос думает о своем ханстве?
Кабул тоже смотрел на старшего бия. Думал: вот его враг, и он может подняться до высоты хана, и тогда Кабул не сумеет отомстить ему за убитую ловчую птицу, за унижение изгнанного из Айдосовых тугаев охотника. А желание мести таилось в сердце обиженного бия, не выпадал лишь случай дать волю этому желанию. Вот сейчас, кажется, случай такой выпал. Смехом убивает старшего бия Орынбай. И убьет, пожалуй. Не помочь ли ему?
Не умел смеяться Кабул — смех был у него козлиный. Но при том громе, который вырвался из глотки Орынбая, кто поймет, смеется Кабул или кашляет. И он закашлял.
Оборвал смех Орынбая нежданно-негаданно явившийся посланец Хивы. Он остановил коня у юрты совета, Айдос едва успел выскочить из юрты и протянуть гостю руки. Обидело бы хивинца пренебрежение хозяина к обычаю мусульман встретить гостя за порогом.
— Ассалам алейкум, достопочтенный бек священной Хивы! — громко, чтобы слышали притихшие в юрте бии, сказал Айдос. — Рады видеть вас.
— Ваалейкум ассалам! — ответил тоже громко гость. — Бросили вонючий аул и веселитесь в поднебесье!
Смех, что услышал хивинец, подъезжая к холму, мог принадлежать только пирующим людям. А пировать он любил и потому заторопился на вершину. Спрыгнув с коня, хивинец сразу же шагнул к юрте. Айдос хотел задержать посланца — не нужны были на совете биев глаза и уши хивинского прислужника, — но не успел и произнес почти вослед гостю запоздалое приглашение:
— Войдите, уважаемый!
Тот вошел и обомлел: юрта была полна народа.
— Э-э, а говорят, каракалпаки чураются радостей жизни, не понимают вкуса удовольствий. Лгут говорящие, — заулыбался хивинец. — Чудное место выбрали для развлечений. Только не вижу красавиц с тонкими талиями. Или нарушили обычай степняков: когда пьешь чай, держи под боком жену. Где красные платки юных пери?
Веселый и сластолюбивый был, видно, гость из Хивы. Глаза его блестели дурным блеском похотливости, с губ слетали пряные слова.
Обидным показалось все это биям. Посуровели их лица. Ненавистным взглядом оглядел каждый непрошеного гостя. Но и испуг был во взгляде: не зря явился хивинец; если не сразу, то потом поймет, что не ради праздного веселья собрались здесь каракалпаки, не об утехах с красавицами думают они. Поняв же, заподозрит в недобрых для хана намерениях степняков и бог знает как распорядится своими подозрениями, вернувшись в Хиву. Не лучше ли спрятать себя, не дать хивинцу запомнить, кого увидел в юрте. И бии стали опускать головы, отворачивать лица, прятаться за спины впереди сидящих.
— Просим на почетное место! — произнес Айдос и показал рукой на красный ковер, где только что сидел сам.
— Нет, нет, — отмахнулся хивинец. — Без прелестной пери мне там делать нечего. Да я вижу, вы тут не веселиться собрались… — Он оглядел юрту — и уже не тем беззаботным взглядом, как прежде, а внимательным, придирчивым. Улыбка хоть и оставалась на лице, но стала жесткой, злорадной даже. Что-то понимать начал хивинец. — Верно, не веселиться, — повторил он. — Растерялись твои гости, Айдос-бий. Растерялись ведь? Некстати, выходит, появился здесь племянник великого Мухаммеда Рахим-хана. Не рады посланнику священной Хивы. Похоже, есть у вас какой-то секрет от правителя… — Хивинец посмотрел пытливо на Айдоса. — Или нет?
Промолчал Айдос.
— Есть ли, нет ли, долг наш дать знать о виденном великому хану.
' Вовсе присмирели бии, угроза хивинского посланника наполнила их души тревогой — а ведь не смолчит, в самом деле, хивинец, шепнет хану: дескать, каракалпаки-то ненадежны, затевают что-то против Хивы.
— Однако, — сказал спокойно и дружелюбно Айдос, — не пренебрегайте нашим гостеприимством, дорогой племянник великого Рахим-хана, займите почетное место, разделите с нами то, что послал всевышний. Барашки уже в котлах, и время приступать к трапезе.
— Не время, — покачал головой хивинец. — Разговор ваш не окончен, и не стану мешать начатому. При мне-то вы спрячете заветное, и языки ваши прилипнут к гортани. Молча будем есть барашка. Поеду я, уважаемый Айдос. Прислал меня сюда хан с поручением: пригласить старшего бия каракалпаков на праздник по случаю окончания его молодыми сыновьями ислама хивинского медресе. Будьте гостем хана!
— Благодарю! — скрестил руки на груди Айдос.
Хивинец снова обвел взглядом юрту, отметил для себя, что жалки и трусливы бии и сотворить зло Хиве не способны. Сердце его подобрело, и он сказал:
— Можете захватить с собой и этих… сколько пожелаете. Хан щедр…
— Отдохнули бы, дорогой бек! Впереди вечер и ночь, — попытался задержать гостя Айдос. Без желания, правда, потому слова были холодными. И хивинец это почувствовал.
— В пути отдохну.
Тут вскочил Кабул-бий, произнес угодливо:
— У меня отдохните, аул мой близ дороги на Хиву… — И поспешил к выходу, чтобы проводить хивинца до коня.
Всем хотелось избавиться от посланца хана, и больше всего Айдосу. Однако избавишься ли, передав посланца в руки Кабула? Нашепчет, проклятый, хивинцу такое, отчего взъярится тот и кинется к хану с доносом. А хан не замешкается с расправой над биями.
— Проводит вас, дорогой бек, мой помощник, — сказал Айдос. — Он знает аул, где путнику окажут достойное внимание.
Сказал и тем надеялся остановить прыткого Кабула, но не остановил. Хитрец прилепился к хивинцу, как овод к лошади, не оторвешь.
— Да, да, в моем доме вам окажут достойное внимание.
Пришлось идти рядом с Кабулом как с равным, делить с ним право хозяина. За порогом лишь, когда Кабул взял из рук Доспана повод и подвел гнедого к хивинцу и осталось лишь подсадить его в седло, Айдос напомнил о себе как о хозяине и старшем бии. Крикнул зычно:
— Али, на коня!
Слава богу, конь помощника всегда был наготове. Али взлетел в седло и подъехал к Айдосу:
— Что велишь, мой бии?
— Проводи бека до аула Бегиса и Мыржыка. Скажи братьям, что это наш гость и что душа и тело его должны пребывать в покое и радости…
— Хорошо, мой бии.
Хивинец и Кабул были уже в седлах. Кони, осторожно ступая по зыбкому песку, пошли вниз. Али тоже тронул своего чалого.
— Будь рядом с хивинцем, стремя в стремя, — бросил вслед стремянному Айдос. — Не оставляй его наедине с Кабулом, не дай хитрецу заманить гостя в свой аул.
Понял, бии!
Чалый под доброй плеткой поспешил за гнедым и вороным, настиг их у подножия холма, поравнялся, и дальше степной тропой кони пошли уже рядом, стремя в стремя.
Постояв на песчаном гребне минуту-другую и тем как бы простившись с гостем, Айдос вернулся в юрту.
Безмолвна была юрта. Бии пребывали в том же состоянии испуга и растерянности, в какое их поверг своим появлением посланец хана. Орынбай, едва не убивший своим презрительным смехом не названного еще хана, теперь смотрел на Айдоса виновато, стыдился вроде бы сотворенного только что и ждал укора. И все ждали укора. Но иные слова произнес Айдос, и не было в них гнева и обиды, были досада, боль разочарования и великая тоска.
— Не пришло время собрать наши пальцы в кулак, — сказал Айдос, опускаясь на красный ковер почета. — Смотрим мы все в разные стороны. И стороны эти — Хива, Бухара, казахское ханство. Кабул уже выбрал свою сторону и направил туда коня. Последуем и мы его примеру. Оседлаем черных коней измены нашему делу и поскачем прочь от этой юрты, в которой наши отцы решали судьбы своего несчастного народа.
Бии молчали, а должны были кричать негодующе: в измене обвинил их Айдос. Может ли степняк снести такое? Но вот снесли. Прав, видно, был Айдос.
Правда, не все. Умный, рассудительный и гордый Маман сказал:
— Не поскачем.
— Отчего же? — скривил губы Айдос.
— Некуда скакать.
— Степь широка. Дорог не счесть…
— Степь широка, верно. И дорог не счесть, да отцы завещали нам одну: в русское ханство.
— Да, да! — вспомнили вдруг бии завещание отцов, загалдели, устыдившись своей беспамятливости. — Да, да!
Айдос поднял руку, утихомиривая биев, хотя их галдеж был теперь сладок ему и как целебный настой из трав исцелял нанесенные ими же раны. Утихомирил все же. И в тишине произнес:
— Маман-бий! Бог, должно быть, подсказал вам те слова, что услышали мы сейчас. Да, к русским надо протянуть руку за помощью, не простят нам сыны и внуки забывчивости нашей. Только как пожмут русские нашу руку, если нет единства у нее?
