Как бы там ни было, я хорошо помню, что отец часто уезжал работать в Лиллесанн и всегда останавливался в отеле «Норге». Там до сих пор на верхнем этаже есть комната Гамсуна.
Когда Тённес Биркнес умер, мои родители поехали на похороны, и это были единственные похороны, на которых отец присутствовал в старости. Мама рассказывала мне, что в церкви он не мог сдержать слез.
— Сегодня ты видела, — сказал он ей в автомобиле по дороге домой, — как будут проходить мои похороны!
Много лет спустя — уже во время войны — я встретил в кафе в Лиллесанне одного старого человека. Он сказал, что знает, кто я, и хотел бы рассказать мне одну историю. Я приготовился слушать.
— Так вот, — начал он, — много лет назад Тённес Биркнес подошел ко мне на улице с человеком, которого я видел раньше, но знаком с ним не был, и спросил, не найдется ли у меня жевательного табака для лучшего писателя Норвегии, ему, видите ли, хочется пожевать табака, а все лавки по воскресеньям закрыты.
— Да, это было очень давно, — сказал я, — примерно в 1890 году.
Он задумался.
— Верно, — согласился он наконец. — Я тогда был еще совсем молодой.
И прибавил с улыбкой:
— И не знал, что Кнут Гамсун уже тогда был величайшим писателем Норвегии…
Этот неизвестный старик, которого я больше никогда не видел, один из тех людей, которые всегда могут сказать: «Я давал Уле Буллю взаймы свою скрипку» или: «Я придержал лошадь великого поэта Хенрика Вергеланна»{26}, или: «Я отправил письмо для премьер-министра Миккельсена». Вот и этот старик в Лиллесанне говорит, что однажды дал Кнуту Гамсуну щепотку табака…
5
Начиная с двадцатых годов много-много лет Нёрхолм был гостеприимным домом, хотя он, разумеется, ни в коей мере не мог сравниться со знаменитым Аулестадом, домом Бьёрнстьерне Бьёрнсона, где тот жил и принимал почти всех, кто хотел его видеть. Тем более его нельзя было сравнить с Бьеркебеком — домом Сигрид Унсет, открытым только для избранных. Я испытал это на себе, ведь после войны ее сын Ханс и его жена Кристианне стали моими близкими друзьями.
Человек, который в силу особых обстоятельств занимал главное место среди гостей Нёрхолма, был директор издательства «Гюлдендал»{27} Христиан Кёниг. Тот самый, который впоследствии уступил свое место Харалду Григу{28}.
Кёниг, каким я его помню, был человек неординарный. Добрые карие глаза, густая седая шевелюра — нам, детям, он казался красивым и благородным. Мы с братом прекрасно понимали его датский язык и слегка шепелявое произношение. Ведь мы каждый день много времени проводили с нашими работниками-датчанами Сёренсеном и Боргбьергом, я до сих пор вполне сносно говорю по-датски. Все же удивительно, как хорошо человек запоминает то, что усвоил в детстве.
Накануне одного из визитов Кёнига мама написала своему племяннику Каю Фьеллю{29} письмо, приложила к нему деньги и пригласила его тоже приехать к нам. Возможно, Кёниг заинтересуется рисунками восемнадцатилетнего Кая и возьмет его в издательство в качестве иллюстратора. Кай приехал, Кёниг с интересом просмотрел рисунки и акварели и одобрил их. Но, насколько помню, тогда это, к сожалению, ни к чему не привело. Просто оказалось еще одним незаслуженным разочарованием, какие в юности часто бывали у Кая, — правда, потом он был вознагражден за все.
Какими бы разными отец и Кёниг ни были, будь то предпочтения в культурной жизни или их общественный статус, я знаю, что Кёниг входил в тот же круг истинных друзей, что Тённес Биркнес и Эрик Фрюденлюнд. Разница была только в одном: с Кёнигом отцу волей-неволей приходилось разговаривать о литературе. Сперва о литературе, а потом еще и о денежных делах. Но, как я понимаю, Кёниг никогда не вмешивался ни в только что начатую отцовскую работу, ни в законченную рукопись, ни в уже набранный в типографии текст. Не знаю ни одного писателя, который бы, как отец, не подпускал никого к своей работе. Когда последняя корректура была прочитана и исправлена, уже ни одна фраза не изменялась и не обсуждалась. Даже мама почти ничего не знала об очередной книге отца, пока та не попадала к ней в руки.
Разговоры с Кёнигом, как правило, касались книг других авторов, которые издательство либо уже выпустило, либо готовило к изданию. Помню, отца очень интересовал писатель Юхан Бойер{30}, его товарищ по Парижу в девяностые годы, а также Петер Эгге{31} и Габриэль Скотт, тоже старые друзья еще с тех времен, когда он жил в бедности и нужде, но с которыми они вместе пировали и веселились, если вдруг выпадала такая возможность. Ну и еще, конечно, поэты. Отец старался в это время как можно чаще общаться с поэтами, так же как и в предыдущее десятилетие — с Улафом Буллем, Вильденвеем, Ролфом Юрт-Шёйеном, Алфом Ларсеном. С Ларсеном он впоследствии поссорился, когда тот вмешался в переговоры, которые отец вел с кинематографистами. Отец ничего не смыслил в кино, не понимал, подходят ли его произведения для экранизации, и считал эту затею пустым делом. Это задело Алфа Ларсена. Я читал их переписку и помню, что отец хотел помириться с этим воинственным лириком, даже заискивающе называл его своим Певчим другом. Но мира они так и не заключили. Алф Ларсен, как известно, придерживался идеологии Рудольфа Штайнера{32}, и отец никогда не отвечал на его нападки.
Большое расстояние разделяло отца и Арнулфа Эверланна. Правда, не как художников, Эверланн{33}, по выражению Харалда Грига был, «малоприятен в общении» и, думаю, они никогда не были с отцом в одной компании — ни за игрой в покер, ни за рюмкой виски в «Гранде». Вообще, в то время Эверланн был серьезно занят «Мут Дагом» и «Кларте», и обращение Норвежского Союза писателей к отцу с просьбой о материальной поддержке, подписанное в том числе и Эверланном, искусило отца на легкую злопамятность:
— Как же Арнулф Эверланн может обращаться ко мне за помощью? И это после того, как прислал мне свои книги с надписью «От уважающего Вас», а потом прилюдно меня же и поносил?
Но Союз писателей помощь все-таки получил.
Когда Кёниг последний раз посетил нас в Нёрхолме летом 1924 года, они с отцом разговаривали главным образом о «Гюлдендале». Я помню, что в доме царила напряженная атмосфера, и мама была чем-то встревожена. Но Кёниг, веселый и неизменный друг детей, сидел в саду со мной и братом и играл в карты на вожделенные дешевые шоколадки, привезенные из столицы, которая теперь была переименована из Христиании в Осло. Он улыбался и шутил, хотя и знал, что в эти минуты Кнут Гамсун там, в доме, решает, вложить ли двести тысяч крон — все свое состояние — в то, чтобы выкупить у Дании авторские права на произведения «Великой четверки»{34}, на свои романы и на книги некоторых других авторов для издательства, которое сегодня называется «Гюлдендал Норск Форлаг».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
