Положение моё теперь было не таково, чтобы отказывать себе в некоторых прихотях, и я бывала на богомолье в самых отдалённых храмах, порой имея в пути немало развлечений, порой терпя лишения. Для моего своенравного сердца это была и отрада, и утешение.
Печалиться теперь мне было не о чем, и лишь мысли о том, когда же, наконец, мои младшие дети войдут в разум[112] и я увижу их в достойном звании, не давали мне покоя, заставляя торопить течение месяцев и лет. Что же до него, моей опоры[113], то я желала всем сердцем, чтобы ему уготована была радость встать вровень с людьми сановными, на это я очень надеялась.
***
В прежние дни была одна дама, с которой мы очень сблизились — день и ночь писали друг другу стихотворные послания. Хотя это было давным-давно, мы и потом не прекращали обмениваться письмами, пусть и не так часто, как когда-то. Но теперь она стала женой наместника провинции Этидзэн[114] и вместе с ним уехала из столицы. От неё не доходило ни звука, я не выдержала и послала с оказией весточку:
Друг другу мысли поверяя,Хранили мы наш огонёк.Теперь угас он,На просторах КосиВ снегу глубоком утонул[115].
А она в ответ:
В Сираяма — Белых горах[116]Под снегами укрытый,Даже камушек самый малыйПотаённые думы хранит —Так разве угаснуть огню?
***
В первые дни третьей луны я отправилась далеко в Западные горы. Втайне от людских взоров, под покровом лёгкой дымки, тревожа душу своей прелестью, привольно и буйно цвела там сакура — лишь цветы и цветы крутом.
Далёко отсюда жильё,В этакой глухоманиГорной тропойНа цветы поглядетьНи один не идёт человек.
***
Когда мои семейные дела разладились, я затворилась в Удзумаса. От дамы, с которой мы часто беседовали во дворце, пришло письмо. Я как раз сочиняла ответ, когда послышались удары колокола, и я написала:
Так всё переплелось —О, эти страсти мирские!Нет забвенья от них.Колоколам предзакатнымС трепетом я внимаю.
***
При дворе принцессы, в этой безмятежной светлой обители, было нас трое дам, душами сродных, и мы часто беседовали. Как-то вернувшись домой, я на следующее утро не знала, куда себя деть, так мне их не хватало, и я написала этим двоим:
На пенных скалах прибояВраз рукава намокнут —Знаю это, но вы,С кем вместе волной накрывало,Мне оттого лишь дороже.[117]
Мне ответили:
На каменистом взморьеСколько мы ни искали,Нет ни ракушки — напрасныБыли труды рыбачек,Лишь рукава солоны.[118]
И ещё одна дама так написала:
Если бы не рослаВ бухте морская трава,Что зовут мирумэ — «встреча»,На пенных скалах рыбачкаНе ждала бы у моря погоды.[119]
Одна особа, с которой вот так же мы были душевно близки и всегда поверяли друг другу печали и радости этой быстротечной жизни, теперь уехала в провинцию Тикудзэн[120]. Некоторое время спустя, когда на небе взошёл особенно яркий месяц, я вспомнила, как такой же ясной ночью мы встретились с ней во дворце и не смыкая глаз до рассвета любовались луной. С неясностью предаваясь этим воспоминаниям, я уснула, и мне словно наяву привиделось, будто мы снова с нею вместе во дворце. Я так обрадовалась, что пробудилась — это оказался только сон. Луна уже касалась гребня гор. «Уж лучше бы не просыпаться!»[121] — и обращая взор к месяцу, я сложила
Растаяли грёзы,В постели бессоннойПлыву я рекою слез.Неси же весть о тоске моей,На запад идущий месяц!
* * *Мне нужно было осенью поехать по делам в Идзуми[122]. После Ёдо[123] дорога была так красива, столько было интересного, что описать это у меня не хватит слов. Когда мы остановились на ночлег в Такахама, вечер был очень тёмный, и в густых сумерках слышался плеск от вёсел. Сказали, что это лодка певичек. Мои люди заинтересовались и поманили их пристать к нашему борту. Издали, при свете факелов, артистка выглядела изысканно, когда в своём кимоно с очень длинными рукавами пела, прикрывая лицо веером.
На следующий день, когда солнце уже заходило за кромку гор, мы добрались до бухты Сумиёси[124]. И небо, сплошь затянутое туманом, и верхушки сосен, и гладь моря, и берег с набегающими волнами были столь прекрасны, что никакой рисунок не смог бы этого передать.
Как ни скажи,С чем ни сравни,Это едва ли опишешь —Вечер осенней порой В бухте Сумиёси.
Наша лодка уплывала прочь, а я, обернувшись назад, всё глядела и никак не могла налюбоваться.
Когда зимой мы возвращались в столицу, то садились на лодки в бухте Оцу[125]. Как раз в тот вечер поднялся ветер с дождём и так разбушевался, что казалось — скалы сдвинутся с места. Ударила гроза, волны с шумом бились о берег, неистово дул ветер. Всё это наводило ужас, и мне казалось, что жизни настал конец. Лодки наши втащили на высокое место, и там мы ждали рассвета. Утром дождь утих, но ветер всё так же дул, и плыть на лодке было нельзя. Пути нам не было, и мы оставались на том холме пять или шесть дней.
Наконец, утомившись, немного ослабел и ветер. Я приподняла навес лодки и выглянула вечерний прилив прибывал прямо на глазах, и пронзительный крик журавлей над заливом бередил душу.
Пришли здешние люди, они сказали:
— Если бы вы той ночью отплыли из бухты и попытались пристать в Исидзу[126], от этого судна не осталось бы и следов!
Страшно было услышать такое.
А если бы в бушующее море,Опередив грозу,Ушёл корабль?Как без следа исчезли волны в Исидзу,Растаяла бы я?
***
Жизнь моя складывалась так, что сердце не отпускали тревоги — то одно, то другое. Вот и служба во дворце: если бы я с самого начала безотлучно была при дворе, наверное, всё было бы иначе, но я являлась лишь от случая к случаю — едва ли из этого могло выйти что-нибудь стоящее. Годы мои всё прибавляются — пристало ли равняться с молодыми? — думалось мне. Да и телесные недуги умножились, теперь даже на богомолье я не могла ходить столько, сколько мне хотелось бы. Оставила я и бдения в дальних обителях, которые прежде время от времени совершала. Предчувствуя, что жить осталось недолго, я ложилась и вставала с мыслью о том, как бы устроить будущее моих малолетних детей, пока сама я ещё с ними, в этом мире.
Продвижение мужа по службе, ожидаемое нами с большим нетерпением и надеждой, решилось осенью, но вопреки нашим помыслам, назначение было в очень отдалённую провинцию[127], что разочаровало нас несказанно. Но мне объяснили, что это не дальше провинции за восточным трактом, где я бывала с отцом, и волей-неволей я спешно принялась готовить всё к отъезду.
«Выход из ворот» был назначен на десятый день восьмой луны, из дома дочери моего мужа[128], она совсем недавно туда переселилась. Нам не дано знать будущее, и в те дни у нас было очень оживлённо и весело, много людей приходило, было даже шумно.
Уезжали двадцать седьмого числа, сын тоже ехал с отцом. В нижнем одеянии алого шёлка, в двустороннем кафтане, в тканых из лиловой парчи шароварах, при мече, он следовал за отцом, который также нарядился в голубые шаровары и охотничий кафтан. Возле крытой галереи они оседлали своих коней.
После шума и сутолоки отъезда я чувствовала себя точно потерянная, не зная, за что взяться. Теперь уже мне было ведомо, что путь их лежит не очень далеко, и я не тревожилась так, как это бывало прежде, поэтому когда вернулись провожавшие их люди и рассказали, что отъезд привлёк всеобщее внимание своей пышностью и что над отъезжавшими вспыхнул необыкновенно большой огонь «хитодама»[129], который поплыл в сторону столицы, я решила, что он имеет отношение к кому-то из свиты. Мысль о том, что это очень дурной знак, совершенно не приходила мне в голову.
