И Генка взглянул прямо в немигающие властные зрачки Александра Александровича, собрав всю свою волю.
— Я могу забираться на полку с любой стороны, — сказал он, и осанистый пассажир сначала моргнул, а потом и вовсе опустил свои противные светлые глаза. — Но если женщины меня попросят, то я буду залезать и слезать только справа.
— Ай да мальчик! — Черненькая Валентина хлопнула в ладоши.
А Генка, будто подстегнутый этим возгласом, подошел к середине полки и совсем смело заявил:
— Можно и здесь залезть. — Он крепко ухватился за доски и ловким гимнастическим движением забросил свое натренированное тело на полку. Уже сверху он увидел, что Владимир, смеясь, что-то говорил Марине. Она тоже улыбалась.
А в вагоне с приходом новых пассажиров уже не стало сердечности и теплоты, так ощущавшихся всеми в первый день. Все ушли в себя, в свои думы, даже разговорчивый Матвей что-то пригорюнился, сначала слонялся неприкаянно по вагону, потом залез на полку, пытался заснуть, но ничего у него не получалось, и Генка слышал его досадливое бормотанье и вздохи.
Генка тоже не мог заснуть. Сверху ему было видно, как спали близнецы, положив лохматые головки на колени матери. Владимир о чем-то рассказывал Марине, с его лица уже сошла тень напряженности. Он улыбался. И улыбка у него была очень хорошая, неожиданно добрая. Белые зубы так и сверкали. Жаль, что смеялся Владимир редко.
Лежать на полке надоело, и Генка спрыгнул вниз, чтобы найти Арвида. Он подошел к брусу, но читинца не было видно.
Мужчины, расположившиеся в чемоданной крепости, вели серьезный и, видимо, интересный для обоих разговор, в котором то и дело проскальзывали солидные слова — «контора», «главк», «продвижение». Говорил в основном осанистый пассажир, особенно часто и со вкусом употреблявший слово «дилемма».
— Вот такая дилемма! — с удовольствием восклицал он и на двойном «м» прямо-таки причмокивал, словно лобызал это слово.
Муж Валентины уважительно внимал родственнику — тот был старше и по возрасту, и наверняка по должности.
Генка смотрел на их серьезные важные лица, слушал их полуслужебный разговор, и ему было скучно и обидно за красивых сестер, которые почему-то вышли замуж за этих явно неинтересных людей. А сестры тихонько разговаривали о чем-то между собой и, видимо, совсем не думали о том, хороши их мужья или нет.
Лесоруб, Николай и старый учитель сидели кружком и ели хлеб с салом, запас которого у таежника был, вероятно, основательным.
— Я в Свердловск еду, к сыну, — неторопливо говорил Иван Капитонович. — Один он у меня, так скать, единственный. Да вот, значит, не повезло ему: всю войну прошел, а под самым Берлином на мину нарвался. Позвонки повредило. Вот беда какая приключилась!
— И с той поры в госпитале? — удивился Николай и присвистнул, или это у него просто засвистело в легких. — Позвоночник — дело нешуточное. Хребтина! На нем весь человек держится…
— Главное, чтобы спинной мозг не был поврежден, — осторожно проговорил Василий Сергеевич: он, видимо, боялся тревожить лесоруба.
— Всех профессоров обойду! — В подтверждение этих слов Иван Капитонович рубанул воздух огромным кулаком. — Я Мишку свово на ноги поставлю. Нельзя ему умирать. Невозможно, так екать.
— Да, сколько парней война загубила, прямо ужасть! — неожиданно тонким голосом произнес Николай и закашлялся.
— А парень у меня хороший удался, — прогудел лесоруб, деликатно подождав, пока Николай справился с приступом кашля. — Десять классов перед войной завершил и курсы на офицера закончил уже в войну! Капитан! Шутка ли сказать. Фотокарточку прислал, так на одежде живого места нет — все в наградах.
Лесоруб помолчал, пожевал еще хлеб с салом.
— Нет, умирать Мишке никак невозможно. Поговорю с профессорами, до самых академиков дойду, так скать. Все расспрошу до предела, все разузнаю. А вдруг Мишане воздух нужен? А? Тут я и скажу профессору: у нас, мол, товарищ дорогой, в Приморье — не воздух, а мед натуральный. Лесной, духовитый. И корень женьшень у нас есть, и панты берем, и сало медвежье не переводится. Уж таких дохлых, господи прости, в наших краях на ноги ставят. А Мишка-то меня поздоровше будет. И ростом повыше, и в плечах повольнее. Нет, не позволю ему по госпиталям валяться. Ему жить надо, жениться, род наш корневский продолжать…
Лесоруб, видно, здорово переживал, но на его грубо высеченном лице почти не отражались глубокие движения души, и лишь в спрятанных под кустистыми бровями глазах притаились грусть и тревога.
— Мишка у меня — правильный парень. — Лесоруб свернул цигарку и раскурил ее. — Под Сталинградом в партию вступил, когда там самое пекло, так скать, заварилось.
— Хороший у вас сын, это по всему видно, — сказал Василий Сергеевич. — Обрадуется он, что отец приехал.
— Спасибо вам, так скать, на добром слове, — поблагодарил Иван Капитонович и добавил:
— А еще, к слову сказать, везу я Мишане женьшенью настойку и панты. Жена моя, Степанида, настойку сделала. А она уж умеет! Ох, и полезнющая настойка!
— А сын часто тебя, Капитоныч, письмами балует? — поинтересовался Николай.
— Он сам-то не пишет, — лесоруб озабоченно покачал головой. — Видать, трудно ему еще писать. Его руку я из тысячи узнаю. А вот после ранения другие почерки пошли. Хорошо пишут — красиво, разборчиво.
Старый учитель, услышав о «других почерках», поскучнел, загрустил, а Генка сразу вспомнил о Павке Корчагине. Неужели у Михаила такая же беда, как и у Павки? Генка вспомнил слова лесоруба: «А Мишка-то поздоровше меня будет». Он хотел представить молодого парня, который был бы здоровее и выше лесоруба, но не смог. Воображения не хватило.
А Иван Капитонович подошел к брусу на левой стороне вагона, встал, широко расставив ноги в яловых сапогах, и задумался, опустив голову на грудь.
Размышления таежника прервал хорошо поставленный голос представительного Александра Александровича.
— Вы с Дальнего Востока, товарищ? Александр Александрович прямо-таки светился
дружелюбием и вниманием, и лесоруб обрадовался новому собеседнику.
— Точно так, товарищ дорогой. Леспромхоз наш в райцентре находится, контора там. А мы в Муравейке лес валим, так скать.
— Далеко ваша Муравейка от Владивостока? — Александр Александрович открыл пачку «Казбека» и протянул ее лесорубу. — Курите, пожалуйста.
— Благодарствую. Хоть и махоркой пробавляюсь, но уважу, попробую легкого табачку. — Иван Капитонович неловкими пальцами с трудом взял папиросу, осторожно размял ее, прикурил. — Приятственно. Но вроде как по поверхности скользит, не пробирает, это самое. А от Владивостока мы далековато будем, ближе к Уссурийску. На машине часов десять добираться надо, а на лошадях — и того поболее.
— Бывал я и во Владивостоке, и в Уссурийске.
— По армейской службе? — поинтересовался лесоруб, которого, наверное, вводили в заблуждение полувоенный френч, галифе и хромовые сапоги собеседника.
— Нет. Я был в командировке по линии наркомата, — солидно сказал Александр Александрович и почесал рукой второй подбородок, казавшийся странным на его довольно худой шее.
— Ну, конечно, — поддержал разговор лесоруб. — Дела, они везде есть.
Осанистый пассажир склонил голову, словно соглашаясь с такой оценкой, скрестил пальцы рук и сделал несколько ловких круговых Движений большими пальцами. Потом осторожно, почти не заинтересованно проговорил:
— Вы говорили о настойках, о лечебных настойках. Это очень любопытно.
— Пользительные штуки. И женьшень и панты, проверено это. — Лесоруб стойко докурил папиросу и лишь потом заменил ее самокруткой. — Вот супруга моя, Степанида, приготовила и наказала мне: если Мишане они, так екать, не понадобятся, то отдать товарищам его, кому на пользу пойдут.
— А вы не могли бы уделить нам какую-то часть этих лекарств? — спросил Александр Александрович, а большие пальцы его рук продолжали вертеться с завораживающей быстротой.
— Мы вам заплатим, разумеется, — вступил в разговор второй пассажир. У него было нежно-розовое лицо, а тенорок звучал музыкально и приятно.
— То есть вы про настойки, так скать, говорите? — переспросил, растерянно моргая, Иван Капитонович. — Так вы же, это самое, не квелые, не заморенные.
— Мы очень хорошо заплатим, — опять высунулся вперед розовый бодрячок в очках, который почему-то все время потел, вытирал пот с лица, отчего щеки его становились еще розовее. — А можем и продуктами вас отблагодарить.
Лесоруб обиделся:
— Да я задаром готов, но Степанида, супруга, наказала: для Мишани первоочередно или для фронтовиков, которые раненные.
Лесоруб переживал: ему, видимо, не хотелось обижать таких солидных грамотных людей.
— А вы, видать, на фронте бывали? — Иван Капитонович с надеждой обратился к осанистому пассажиру. — Так, может, вас ранило?
