Я захожу в уже замершую в атмосфере сиесты гостиницу, бросаюсь к телефонистке, отвечающей на вопросы теста из глянцевого журнала, прошу дать мне справочник Мехико на этот год. Пролистываю бесчисленное количество страниц от Л до Н, наконец нахожу телефон офтальмолога, который пять лет назад первым обследовал мальчика с выколотым рыболовным крючком глазом. Через несколько минут мне удается дозвониться, я представляюсь, объясняю причину своего приезда в Мексику и цель звонка. Мой коллега торопливо отвечает на ломаном английском, что ему нечего добавить к выводам, содержащимся в предоставленном мне отчете. В ответ на мою настойчивость он ограничивается подтверждением, что рваная рана в глазной орбите делала невозможной любое хирургическое вмешательство, в том числе и пересадку донорского глаза. Для личного сведения я интересуюсь, легко ли в Мексике получить донорский орган. Он отвечает продолжительным молчанием. Я повторяю вопрос. Тогда он нехотя цедит, что в Мексике существует соответствующий рынок.
– Рынок?
– Черный рынок, на случай чрезвычайной необходимости. Если вам требуется глаз, вы его получаете. Только вот какой ценой…
– То есть?
– Подпольный банк донорских органов делает заказ поставщикам, и те похищают ребенка в нищих кварталах.
Он дает мне понять, что разговор окончен, не преминув уточнить, что сам никогда не прибегал к услугам подобного рода и что, чем возобновлять споры вокруг чудесного вмешательства Хуана Диего, мне лучше съездить в любую городскую больницу и оценить численность детей с удаленными глазами. Когда же я прошу его, принимая во внимание то, что мы с ним коллеги, дать мне адрес его подопечного, он бросает трубку.
***
Думаешь, это я? Думаешь, я предупредил тебя о надвигавшейся опасности? О, Натали, это было бы чудесно… Так нежданно-негаданно… Суметь передать тебе информацию, имеющую отношение лишь к тебе и независимую от того, как ты реагируешь на мое досье, мою историю, мою страну… Безвозмездную информацию, продиктованную исключительно моим желанием защитить тебя.
Никогда раньше я не ощущал такого взаимного обмена, такого растворения моей мысли… И даже если все это лишь почудилось мне, если ты обернулась, повинуясь интуиции и инстинкту выживания, которым ничем мне не обязана, это не имеет никакого значения. Удалось мне предупредить тебя или нет, главное, что ты допускаешь такую мысль: а значит, мы сделали шаг навстречу друг другу.
Я и не мог представить себе момента, более подходящего для того, чтобы ты миновала этот этап. Отныне все происходящее вокруг ты будешь воспринимать совсем иначе; будешь готова прислушиваться к необъяснимому, улавливать в нем смысл. Я же надеюсь, что чуть не совершившееся на тебя нападение не явилось следствием моего желания как можно лучше подготовить тебя к встрече с отцом Абригоном.
***
Перед гостиницей припаркованы три остова "жука" и один более или менее чистый "бьюик" – угрюмый шофер усердно натирает его грязной тряпкой. Я даю ему адрес ресторана, где меня ждет отец Абригон Диас. Он говорит, что мне несказанно повезло: это лучшая кухня страны, и с воодушевлением открывает передо мной дверцу.
Уличное движение такое же беспорядочное, как и вчера, на дорогах пробки. После плутания в темных переулках мы проезжаем по замшелым пригородам, где шофер запирает дверцы. Через час трущобы постепенно уступают место курятникам, и мы оказываемся на чем-то вроде главной магистрали, тянущейся вдоль деревенек и свалок мусора, вплоть до забора под напряжением, обозначающего въезд в засыпанный щебнем пустырь. По обочинам белые таблички с красными буквами соседствуют со знаками, запрещающими парковку, и на подъезде к квадратной бетонной крепости, обнесенной неприступной стеной, разрисованной скелетами с молниями вместо берцовых костей, и защищаемой сторожевыми вышками и тройным забором из колючей проволоки, таксист снижает скорость.
– Это лучшая тюрьма страны, – доверительно сообщает он, с уважением взирая на форт. – В ней содержится брат бывшего президента Республики.
Он включает поворотник и паркуется на противоположной стороне шоссе, под тентами стоянки трактира в стиле асиенды, запруженной "мерседесами" с тонированными стеклами и длиннющими "кадиллаками". Сообщает мне, сколько с меня, и желает приятного аппетита.
Стоит мне выйти из его холодильника на колесах, как на меня обрушивается волна раскаленного воздуха. На фоне шоферов при галстуках, беседующих рядом с черными лимузинами, нелепо смотрится юноша в шортах и с рожком мороженого в руках, сидящий на прислоненном к микроавтобусу раскладном стуле. Он рассматривает меня, отрывается от лакомства, указывает на тяжелую дубовую дверь с маленьким зарешеченным окошечком, напоминающую скорее вход в ночной клуб, нежели в загородный ресторан.
После третьего удара дверным молотком окошечко открывается, снова захлопывается, потом в замке поворачивается ключ, и дверь приоткрывается. Приветливая матрона в фартуке приглашает меня войти в прихожую, украшенную глиняной посудой и котелками времен ацтекской империи. Я прошу указать мне столик отца Абригона Диаса, и она сразу мрачнеет, поворачивается ко мне спиной и приглашает следовать за ней. Мы проходим три набитых до отказа зала, где посреди свисающих с потолка прямо в их тарелки побегов буйно разросшейся вьющейся герани, колышущихся от легких дуновений кондиционеров, беззвучно поглощают свой обед посетители, в основном насупившиеся семьи и телохранители.
Матрона открывает дверь некоего подобия внутреннего дворика: три стены, украшенные обманками, выходящие в маленький сад, где свежесть и прохлада поддерживаются автоматической системой полива. На полу из обожженной глины стоят два стола: прямоугольный, за которым шумно беседуют пятеро человек, и овальный, в глубине сада, сервированный одним прибором, на который мне и указывает трактирщица, прежде чем удалиться. Все поворачиваются ко мне и поочередно замолкают, в то время как я с подчеркнутой скромностью добираюсь до уготованного мне как посланнице адвоката дьявола места.
За спиной отодвигается стул, мебель из кованого железа сотрясается под чьей-то тяжелой поступью. Я оборачиваюсь на улыбающегося великана с жесткими, как проволока, кудрявыми, чуть тронутыми сединой волосами, ловящего мою руку и с наигранной веселостью трясущего ее. На его желтой футболке поблескивает серебряный крест, и он так тараторит, будто пытается за быстротой и словообильностью речи скрыть довольно приблизительное знание английского.
– Доктор Кренц? Добро пожаловать, мы начали без вас: у нас очень насыщенная программа, и ваши коллеги умирали от голода. Разрешите представиться – отец Франсиско Абригон Диас де Гардуньос, можете звать меня Пако, пойдемте, я вас всем представлю, как вам Мексика?
– Я без ума от нее. Приношу свои извинения за вчерашний день.
– В связи с чем?
– С моим опозданием.
Он заливается громким смехом и увлекает меня к большому столу.
– Лучше вам вообще исключить это слово из вашего лексикона, иначе вы рискуете прождать очень долго. Так вы заезжали в исследовательский центр? Ничего страшного, я не смог вовремя подъехать. Секретарша вас предупредила?
– Все было заперто.
– Вот как? Это профессор Вольфбург из Штутгарта, доктор химических наук, специалист по тканевым волокнам и красителям.
Отрекомендованный таким образом толстяк с красным лицом откладывает недоеденный пончик на край тарелки и, едва оторвавшись от стула и стараясь не смотреть мне в глаза, протягивает масляную руку.
– Иван Сергеевич Траскин, Международный институт астрофизики.
Худой, заросший бородой человек с лихорадочно блестящими глазами совершенно нахально рассматривает меня, движением большого пальца вопрошает, кто такая.
– Доктор офтальмологии Натали Кренц, – едва слышно отвечает священник, – ее направил к нам Защитник веры.
– Muchas gracias, abogado del Diablo[11], – елейным голосом выдавливает из себя астрофизик, подперев щеку рукой и не отрывая глаз от моей груди.
Святой отец поздравляет его с успехами в испанском, затем указывает на полную, залитую потом даму в мешковатом платье, которая столь поглощена обсасыванием крабовой клешни, что вместо приветствия лишь приподнимает бровь.
– Доктор Летисия Галан Турильяс, наш самый известный специалист по истории испанской колонизации Мексики и XVI веку в целом, и профессор Кевин Уильямс, работающий вместе с НАСА над обработкой фотографий, сделанных зондом, посланным на Марс.
Застыв с поднесенным ко рту куском осьминога, мой спаситель из аэропорта изображает на лице всю палитру чувств, от изумления до смущения, но я так и не могу понять, узнал он меня или нет. Я напоминаю ему о чемодане, выпотрошенном обученными находить наркотики собаками. Он откладывает щупальце, выдавливает робкую ироничную улыбку и осведомляется, продолжается ли мое пребывание в Мексике так же, как и началось.
