Павел, выждав, пока девушка переговорит с гостем, попытался завладеть Тимошем.
— Я провожу его, Агнеса, нам по дороге.
— Нет, Павел. Останься с нами.
Тогда Павел крикнул вдогонку:
— Приходи к нам!
И Тимош решил, что непременно придет к человеку, который был рядом с его отцом, который помнил Руденко.
Не успел выйти на крыльцо — навстречу знакомая фигура в пенсне. Потемневшая, поблекшая, обросшая, но сохранившая еще выправку. Христос в студенческой фуражке и золотом пенсне, Мишенька Михайлов.
Что привело его сюда?
Тимоша удивила не встреча с Михайловым, — он мог попасться на любой дороге, при любых обстоятельствах, — поразило другое: что общего могло быть у него с людьми, близкими Ивану, — Агнесой, Павлом, бородатым студентом?
Дома Тимош слово в слово передал всё сказанное Агнесой. И только ничего о человеке, знавшем отца.
Весь вечер проговорил с Иваном о заводе, о людях, о том, как живут, о чем говорят и думают шабалдасовские рабочие.
К своему стыду, Тимош убедился лишний раз, что не умеет обстоятельно излагать свои мысли, а главное — плохо знает жизнь своего завода, людей, что круг наблюдений его очень узок, — от станка до соседнего станка.
Пуд соли, о котором говорил Тарас Игнатович, был еще впереди.
Иван без труда заметил смущение младшенького, но он и вида не подал, напротив, поблагодарил названного брата за ценные сведения, похвалил за большие успехи на заводском поприще и тут же поведал всё, что знал о шабалдасовском заводе. А знал, оказывается, куда больше самого Тимошки.
Рассказал, что старый Семен Кудь, прозванный рабочими «Судьей», спас и хранит знамя девятьсот пятого года, что он, Семен Кудь, Тарас Ткач да еще человек десять рабочих, в том числе и отец Сашка Незавибатько, основатели и хозяева всей заводской жизни, помнят еще завод сборочным сараем, пробавлявшимся заграничными поставками. Поработали, не щадя сил, и в дни расцвета, когда завод стал настоящим заводом, поднял дело строительства моторов внутреннего сгорания, одним из первых в стране создал образец отечественного дизеля для подводных лодок.
Проговорили они так до полуночи, да еще сверх того часок, и Тимош совсем по-иному стал думать о своем заводе — что-то цельное, общее, главное появилось в его представлении, возникла история, смысл и направление., возникло понятие ядра, рабочего костяка, основы, у которой есть свое знамя, своя цель.
Первый в стране дизель! Значит, есть люди, которые создавали его! При иных условиях его завод мог стать первоклассным, образцовым, прославиться на весь мир. О них заговорили бы все — смотрите, вот идут мастера, они снабжают всю страну мощными двигателями, весь подводный флот держится на их труде и успехе.
При иных условиях!
Что же это за условия, которые превратили мастеров в мастеровщину, разрушили и захламили испытательный цех, забили все углы и проходы штамповальными станками, связанными одной проклятой деталью № 247.
И на заводе он продолжал думать о том же.
Всё кругом было завалено военным заказом, ящиками со знакомой черной пометкой; сборочные цехи давно перестали быть сборочными, превратились в складские помещения да и весь завод становился огромным придатком военной машины.
Даже с точки зрения самих хозяйчиков, господ акционеров, их собственное дело, — крупное промышленное предприятие с большим будущим, — погибало. Но это никого не тревожило… кроме рабочих. Хозяева оставались равнодушными — рабочие и, прежде всего, партийные рабочие, били тревогу.
Жизнь выдвигала подлинного хозяина.
А военная машина продолжала вертеться; инженеры и техники перестали быть инженерами и техниками, превращались в надсмотрщиков, обеспокоенных только одним: выработкой и допусками. Если снижалась выработка, они кричали: «Давай!». Если нарушались допуски, кричали: «Дожимай!».
9
Как было условлено, Тимош ожидал Сашка Незавибатько на левадке. Его поразило одно свойство молодого рабочего: Сашко подошел незаметно и легко, — Руденко и опомниться не успел, — увлек его за собой. Слово за слово, шутил да балагурил, пока не очутились у дверей незнакомого дома.
— Сюда, — негромко постучал в оконце Сашко. Хата, как хата, всё обычно, только, пожалуй, победнее Ткачовой. Вместо некрашеных стульев — лавки, вместо горки — сосновая полка. Горница одна, только за печкой закуток. У Ткачей хата на две половины, да еще в кухне печка отгораживает боковушку — Иванову комнату, да кроме того крашенные застекленные сенцы — целый дворец.
Изможденная женщина разливает по мискам похлебку, кормит детвору. Ребята вздернув носы, следят за каждым ее движением. В стороне, в «закутке», не участвуя в приготовлениях к вечере, тесным кружком, колени к коленям, собрались люди, человек пять.
Всю дорогу Тимош был занят одной мыслью: Сашко подошел к нему, заговорил с ним дружески — его больше не чураются на заводе, и вызовы в контору, неожиданное, непонятное покровительство начальства — всё забыто. Нет, не забыли, а простили, отнесли за счет неопытности, или случайности. Дружеский взгляд Сашка как бы говорил: «Нечего прошлое поминать».
Но теперь все эти чувства и мысли отступили на задний план; нищета хаты, высохшие ручонки ребят, впалые глаза матери — чужое горе заслонило всё. Его любезное «я», строптивое и непокорное, осталось там где-то, за порогом, затерялось маленькое, растоптанное, ненужное. Здесь, в тесном «закутке» собрались они, рабочие, обсуждать свои общие насущные дела! Старый Кудь говорил:
— Все мы тут свои. И нечего рисовать картины. Каждый и без того знает. Товарищи, страшно смотреть на семьи рабочих, угнанных на фронт. Говорить много не стану, предлагаю провести сбор средств в пользу семейств.
Сидевший в углу незнакомый рабочий {да и все тут, кроме Сашка и Кудя, были незнакомы Тимошу) насторожился.
— Это что же — подписной лист предлагаешь? Меньшевистская затея!
— А ты по-большевистски подходи. Разъясняй людям, почему потребовался лист. Каждому человеку объясни, почему пришлось отрывать нам от себя рабочую копеечку. Кому нужна война, а кого гонят на войну.
Заметив Тимоща, Кудь воскликнул.
— Давай сюда, сынок. Слыхал об чем разговор? Что думаешь?
Тимош ничего еще не думал, но поспешил согласиться с «Судьей».
— Ну, вот и молодежь нас поддерживает, — и Кудь тут же поспешил заручиться этой поддержкой.
— Значит, возьмешься собирать? Сашко объяснит тебе, что нужно делать.
— Да чего ж…
— Вот, слыхали? — оглянулся старик на товарищей, — уже новенькие пошли в дело. Ну, кто спрашивал про оборонщиков?
— А мы не про то спрашивали, — снова заговорил незнакомый рабочий, сидевший в углу, — мы спрашивали, пойдет ли шабалдасовский на общую забастовку. Пойдет с нами или стаканчики гнать будете?
— Стаканчики сейчас все гонят, — спокойно возразил Кудь, — хоть в Ревеле, хоть в Риге, хоть в самом Питере. Кругом одно. А рабочие как были рабочими, так и остались.
— Остаться дело не хитрое. Не про то разговор. Шабалдасовские пойдут на стачку или не пойдут?
— А ты меня не спрашивай. Я за всех не ответчик. Надо поднимать людей. Объясни людям — они пойдут, — так же спокойно отвечал старик, — вот соберем рабочую копеечку, потолкуем с народом, копеечка и покажет.
— Помаленечку да полегонечку! — негодующе оборвал незнакомый рабочий. — Дядько с волами, а не работа.
— Какой завод, такая и работа. Дернешь — оборвешь, — всё так же невозмутимо продолжал старик.
— Что же сказать товарищам?
— А так и скажи: в девятьсот пятом не подвели, в двенадцатом не подвели, а теперь и подавно.
— Ну, смотри, старина!
Незнакомый рабочий подошел к Тимошу.
— Руденко?
— Это еще не Руденко, а четверть Руденки, — ответил за Тимоша Кудь.
На обратном пути Сашко спросил:
— Слыхал, как собирать надо?
— Слыхал.
— Ты копеечки не собирай. Ты людей собирай.
Тимош не понял.
— Не копейку с людей требуй, а чтобы нашу жизнь поняли.
Тимош молча кивнул головой.
— В случае чего — ко мне обращайся. До Судьи тебе дела нет. Слыхал? Ты его и не знаешь, и в хате не встречал. Я сам не знал, что он в хату придет. Моя вина.
Тимош снова молча кивнул головой.
— Теперь нас троечка на заводе, я, да ты, да Коваль Антон.
— Значит, и Коваль?
— А ты не смотри, что он вахлачок-мужичок, деревня. Коваль свое дело знает. Так и держись.
Условились, как вести сбор средств, кому доверить общую кассу. На прощание, Сашко, словно невзначай, заметил, приглядываясь к Руденко.
— Ну, вот и призадумался!
— Ну, и что, если призадумался? — смущенно ухмыльнулся Тимош.
— А то, что одним дурнем на свете меньше станет.
* * *
Как-то по дороге на завод внимание Тимоша привлекла необычная толпа у ворот железнодорожных мастерских: женщины, ребятишки, шум, крик, слезы. Насилу допытался, в чем причина — расчет под мобилизацию. Никогда еще такого в железнодорожных мастерских не было.
