Как-то по дороге на завод внимание Тимоша привлекла необычная толпа у ворот железнодорожных мастерских: женщины, ребятишки, шум, крик, слезы. Насилу допытался, в чем причина — расчет под мобилизацию. Никогда еще такого в железнодорожных мастерских не было.
Пришел в цех, и в цехе неспокойно. Штамповщики, народ обычно покладистый, — зарабатывали неплохо, местом дорожили, — бузили, галдели. Перед самым обедом механик с молодым парнем схватился.
— Знаю — сходки. Молчать. К воинскому начальнику!
— Что это он воинским стращает? — спросил Тимош товарищей.
— На двадцать человек уже список составили, — угрюмо отозвался Коваль, — Женька прибегал, рассказывал.
— Теперь, друг, куда ни кинь — особое положение.
Примерно в эти дни — дни особого положения на заводе да и во всем городе, когда по малейшему поводу и без всякого повода угоняли лучших рабочих в окопы, — в цехе появился новый человек, среднего роста, аккуратненький, в меру плешивенький, не то, чтобы пожилой, но уже порядком «пидтоптанный», впрочем, с бравыми фельдфебельскими усищами. Прочили его кладовщиком, уверяли даже, что направило новичка военное ведомство, поскольку на оборонном заводе требуется секретная служба… Однако впоследствии выяснилось, что ничего секретного, кроме стремления спрятаться от войны, в службе аккуратненького человечка не было. Кладовщиком он по каким-то обстоятельствам не задержался, устроился главой слесарни и, надо сказать, проявил солидное знание дела.
Когда рабочие обращались к нему: — Послухай, Кувалда! — Он обижался и строго поправлял:
— Не Кувалда, а Кувалдин. Кондрат Кондратович Кувалдин.
Сбор средств в помощь рабочим семействам увлек Тимоша. Руденко очень гордился тем, что ему доверили собирать деньги. И тут, как частенько с ним случалось, снова сказалось мальчишеское — вот эта привычка считать самым важным вопросом денежный, то есть такой, который можно подсчитать, взвесить, такое дело, которое можно на хлеб выменять.
И это дело подвигалось хорошо. Рабочих подкупал нехитрый вид парня, его обстоятельные политические разъяснения, а может и фамилия Руденко вспоминалась.
Так или иначе, сбор прошел успешно, и Тимош втайне уже предвкушал похвалы Сашка, да и самого старика.
Однако Незавибатько, глянув цыганским оком на картуз с деньгами, только ухмыльнулся.
— Сколько тут, считал.
— Я с самого начала считал. Вот на бумажке записано.
— Ну, а сколько людей, нашего брата, сколько сирот, солдаток, сколько в деревне дворов обнищавших — считал?
Тимош удивленно смотрел на товарища.
— Не считал? — воскликнул Сашко и злобно ударил ладонью по царским кредиткам, — сто семьдесят три рубля и желтая пятидесятикопеечная бона. Капитал! Спите спокойно, вдовы и сироты. Накормим весь рабочий народ!
— Другие еще меньше собрали, — обиделся Тимош.
— Верно. Справедливо сказал. Еще меньше. И не удивительно, — не легко рабочему оторвать свою кровную копеечку, когда собственные дети без хлеба сидят. Понял?
— Понял, — нерешительно протянул Тимош.
— Нет, друг, ни черта ты еще не понял. Верно говорят, пока на собственной шкуре не почувствуешь… Тебе что? Ты у Ткачей, как у Христа за пазухой. Тетенька буханку с Мелитополя притянет, у дяденьки картошку на железнодорожном огороде посадите, цибуля на собственном дворе под собственным носом растет, а сало у другой тетки уже шмалится, на всю Моторивку пахнет. Где тебе наше голодное по-настоящему понять? Я получку выгоню, а у меня две сироты, да еще братниных сирот пять галчат. Один рот больше другого. Да еще соседских трое — тоже, ведь, не у каждого совести хватит… Где тебе это понять!
— Не смей так говорить.
— Не сме-ей, ишь, ты!
— Да, не смей, — Тимош чуть было не крикнул, что его отца весь паровозный завод знает.
— Ишь ты — не сме-ей! А ты слышал, что про нас люди говорят? Слышал, как нас с тобой обзывают? Оборонщики, говорят, шкуры, сволочи. Хозяева им глотки желтым рублем заткнули, они и молчат, аристократия шрапнельская!
— Врешь!
— Врешь! А говоришь — знаешь.
— Да какие же мы шкурники? Шкурник, это если один, хозяйчик, для себя. А нас, смотри сколько. Мы не для себя, у нас сколько народу.
— А ты слыхал, наши бабы говорят: «Ой, народу собралось, больше, чем людей!». Стало быть, дело не в том сколько собралось, а в том, что делают, для кого делают, для чего и для кого собрались — для народа или против народа. За кого идут — за народ или против народа. Чью руку держат. А у нас в цехе что? Один гонит, другой погоняет, третий заробляет. Крутятся, вертятся, никто не опомнится. А кто за общее дело болеет, кто кругом оглянется, как люди живут, за что мучаются? Ну, вот теперь и скажи — люди мы или кто? Рассуди башкой своей неразумной.
— Неправда, люди у нас все рабочие, — сам того не замечая, Тимош повторил слова Ивана, — и ты не смей говорить.
— Ну-ну, — насмешливо сощурил цыганские глаза Сашко, — не бойся, выкладывай.
— Заказ выполняем, это верно. Каждому хочется лишнюю копейку заработать. А главное, подумай, что каждый рабочий считал, — про тебя не знаю, про старика, — а рядовые так считали: на армию работаем, на Россию. Пока-то разобрались, что на предателей, на буржуев. Заказ — верно. Но рабочего дела никто не продаст!
— Ну-ну, — примирительно проговорил Сашко, — ты не обижайся. Вижу теперь: кой в чем разбираешься. Только этого мало, что сам разбираешься. Надо и другим помочь. Мы без других ничего, нуль без палочки. А вот если все вместе — это уже люди.
— Что же ты хочешь? Чего добиваешься?
— А того добиваюсь, чтобы не стыдно было людям в глаза смотреть. Только и делов.
С этого дня Тимош перестал быть новичком на заводе, перестал быть рабочим только по выработке, вошел равноправным человеком в рабочую семью. И хоть по-прежнему одолевала его жадность к людям, стремление приглядеться, осмотреться вокруг, послушать со стороны — он не мог уже оставаться простым наблюдателем, чувство более сильное, чем мальчишеское любопытство, охватило его — чувство ответственности за происходящее на заводе.
Подбивал ли Растяжной Кувалдина перейти на штамповальный и образовать вместе с Телятниковым удалую троечку, собирал ли Женька компанию на гулянку, усиленно обхаживая простоватого Коваля, грозил ли механик расправой — все теперь непосредственно касалось его, по каждому поводу не только было свое крепкое мнение, но и стремление вмешаться, настоять на своем.
В обеденный час Растяжной всё чаще собирал вокруг себя рабочих:
— Слыхал я, надумали наши хозяева вторую смену завертеть. Не согласен, — он всегда предпочитал решительные действия и выражения, — дудки! Правду я говорю? — он неизменно горой стоял за правду, никто на заводе так часто не произносил это слово.
— Не имеют права. Нечего новых набирать, у нас хлеб отбивать. Свои люди есть. Правду я говорю?
Многие соглашались с ним, а кто не соглашался, не торопился перечить.
— Мы возьмемся — полторы смены каждый день. Нажмем, и дело в кармане. А, что, неверно говорю?
— А чего ж, каждый хочет заработать.
— Так что же ты на меня уставился, дура? Давай — скликай делегацию. В контору пошли.
— Не на то делегацию надо, — неожиданно вмешивался Тимош, и каждый невольно оглядывался на незнакомый, новый голос, никогда еще не звучавший в общественных делах.
— За что на людей кричат? На каждом шагу списками пугают, воинским начальником стращают.
— Здрасьте, пожалуйста, — насмешливым взглядом окидывал Тимоша Растяжной, — явление третье, те же и Мартын с балалайкой! Люди на свадьбу, а Дунька на панихиду. Дура! О чем речь? Сто целковых лишних в карман. Или иначе сказать — катеринка. Правду я говорю?
— Правду-то, правду, — переглядывались рабочие, — а только не имеют права кричать. Что мы им — скоты!
— Верно говорит парень.
— А чего ж — пойти всем и сказать: не имеют права.
— Нечего окопами пугать!
— Ну, завели на весь великий пост, — с досадой обрывал товарищей Растяжной, — ты ему про Фому, а он про Ерему. Катеринка тебе лишняя или нет? Говори прямо. Значит, отдавать смену, господа хорошие?
— Та оно, конечно, — чесали затылки господа хорошие.
На первых порах в подобных стычках, — если не было поблизости Сашка, если не оказывал поддержку Судья, — победителем обычно оставался Растяжной. Сторублевка в кулаке многим понятнее, чем самые благие намерения.
И Тимошу оставалось только потом перебирать в уме сказанное, решать и перерешать, доискиваться причин поражения, всю ночь напролет думать о своем неразумии, о странной особенности людей, — хороших, честных людей, — неумении отличить черное от белого, доброе от злого.
Как доказать им, что день — есть день, солнце — есть солнце, а подлость — есть подлость?
