Я не испытал никогда твоего поцелуя, но не все ли равно?
Мечта моя, дорогая мечта…»
Я послала открытку во Флоренцию: «Прощайте, забудьте».
Не надо более писем. Я сожгла их и веточку кипариса. Сознаюсь в глупой сентиментальности – я подобрала ее тогда, изломанную его рукой.
Я хотела сжечь и альбом моих набросков с него, но не могла… Я завернула его в бумагу, завязала веревкой и спрятала на дно моего сундука.
Думать я больше не буду, это кончено. Я оторвала от себя все это – такое красивое, изящное.
Кто смеет сказать, что я не люблю Илью?! Теперь я вся его – и телом и душой! Если я осквернила душу, то тело мое чисто! Я даже никогда не поцеловала того, кого любила! А мужчине только это и надо.
Надо садиться за работу, у меня не все еще готово.
Тоска, страшная, давящая тоска, но это пройдет.
Семейный портрет почти готов и очень удачен.
Марья Васильевна у окна за работой. Женя и Андрей в глубине за роялем. Катя в дверях террасы. Она очень эффектна. Я ей польстила, чтобы подразнить ее.
Илья рядом с матерью, с газетой в руках. Я писала его по памяти, но оказалось, что его фигура не потребовала даже переделки, слегка пришлось кое-где подмазать.
Портрет Сидоренко – тушью – тоже почти готов, и это один из моих удачных портретов, но последнее время он бывает реже, мне все не удается закончить его…
Портреты доктора с женой и их ребятишек менее удачны, но они сами в восторге…
Головка Жени с распущенными волосами, выглядывающая из букета азалий, так очаровательна, но она ее не получит в подарок, это будет украшением моей мастерской в Петербурге.
Сегодня я в таком спокойном и хорошем настроении, что сдаюсь на просьбы Андрея и Жени устроить выставку всего, что я написала или нарисовала в С.
Они тащут в беседку все. Чуть не чистые холсты со случайным мазком краски. Развешивают по стенам, ставят на стульях и даже на скамейках перед беседкой. Мы все торжественно приглашены на «открытие» выставки.
Однако! За эти два с половиной месяца я очень много сделала.
Илья удивляется и называет меня молодцом. Докторша приходит в умиление от вихрастой головы собственного супруга.
– Вот ни один фотограф не уловил в лице Игнаши воинственного выражения, – говорит она, – а Татьяна Александровна как настоящая художница сразу его схватила.
Докторшу ужасно смущают этюды обнаженных женских тел.
– Неужели, Татьяна Александровна, – наивно спрашивает она, – вы и мужчин рисовали голых?
– Случалось, Анна Петровна. В академии даже полагалось писать с натурщиков.
– Совсем голых?
– Совсем.
– Ах, как вы могли! Я бы упала в обморок! – восклицает она с ужасом.
Катя все молчит, потом вдруг обращается ко мне:
– Вы, Тата, увековечили всех нас, даже Михако и Кинтошку. Меня удивляет, как вы не заметили такого интересного лица, как у Старка.
– Да, Татьяна Александровна, это вы действительно проворонили! – восклицает Андрей.
– У меня есть в альбоме где-то набросок с него, – равнодушно говорю я.
– Если бы я была художником, я бы с него картину написала, – замечает Катя.
– Если желаете, я могу вам подарить набросок, если найду, – улыбаюсь я.
– Да, вы уж поищите и подарите мне. Я вставлю в рамку и повешу у себя над столом, – отвечает спокойно Катя.
– Нет, подарите мне! – восклицает Андрей. – На что Кате? А мне он друг!
– Я вам нарисую другой.
– Мне нарисуете так, чтобы глаза хорошенько видны были! У него глаза – во! – и Андрей показывает два кулака.
– У него симпатичная рожица, – замечает Женя.
– А у тебя несимпатичная рожища! – объявляет Андрей.
Женя собирается что-то возразить, но Марья Васильевна энергично требует прекращения диспута.
Сегодня Женя поймала Сидоренко на набережной и по моей просьбе привела к нам, чтобы я могла закончить его портрет.
А он немного осунулся. Неужели его чувство ко мне так серьезно? Жаль, если это правда, я вовсе этого не хотела. Может быть, он меня любит искренне, но мне почему-то кажется, что его любовь – вроде любви кучера, дающего подзатыльник своей возлюбленной.
– Виктор Петрович, – говорит Женя, – а вы знаете, что я еду с Татой и Ильей в Петербург?
– Слыхал, слыхал, Женя Львовна, и сам не знаю, как я тут без вас буду. Скука! В Питере много людей с усами! Все мои надежды пропадают. Но вы не плачьте, я возьму отпуск и приеду к вам.
– Только в январе, а то Тата на октябрь и ноябрь едет в Рим.
– Я в этом году не поеду в Рим, я отправлюсь куда-нибудь на север, в Норвегию например.
– Зимой в Норвегию! – удивляется Илья. – Что ты снега не видала? Снег можно видеть в Лигове и в Коломягах! Или, может быть, снег в Норвегии теплый?
– Это для тебя нет разницы, – говорю я запальчиво, – а для меня есть.
– Ты выстави на весенней выставке два одинаковых пейзажа: снег норвежский и снег парголовский, а критики твои и поклонники начнут ссориться, где какой, и поклонники, увидишь, найдут удивительно тонко схваченную разницу. Только смотри не спутай надписи.
Я вспыхиваю, бросаю злой взгляд на Илью, но через минуту мне делается стыдно.
А Сидоренко вдруг расцветает.
«Не делай, голубчик, своих заключений, – думаю я. – У меня просто скверный характер».
Завтра мы уезжаем.
Вчера до двух часов ночи уговаривали Марью Васильевну ехать с нами. Она не согласилась под предлогом, что не стоит на один год переводить Андрея в другую гимназию, но это неправда. Она знает, что Катя не поедет, и остается с ней.
Женя то плачет и целует мать, то скачет от восторга. Как я завидую ей! Столько для нее неизведанных наслаждений! Хорошая музыка, театры, даже магазины и улицы.
Я с помощью Ильи без особенного труда отвоевала ее. Катя после разговора с братом словно опустилась, потеряла энергию, сдалась – не мне, а неизбежным обстоятельствам.
Ей будет скучно без меня. Жизнь ее такая серенькая, а ненависть ко мне была вроде страсти. Теперь и этот клочок жизни уйдет от нее. Бедная Катя!
– Я приеду на будущий год в университет к вам, – жмет мне руку Андрей. Он ходит то за мной, то за Женей и вздыхает, должно быть, он уже всплакнул втихомолку.
Мои планы составлены: я приеду в Петербург, введу Женю в наше немудрое хозяйство, устрою ее в консерваторию, поручу вниманию нескольких добрых знакомых и поеду за границу. Думаю поехать в Шотландию: я ее совсем не знаю.
В Рим мне ехать просто необходимо. Меня настоятельно зовет туда моя неоконченная картина – я каждый год провожу там месяц, два. Мой учитель, знаменитый Скарлатти, друзья и знакомые пишут мне письма, зовут… Но я не хочу ехать.
Я «ему» написала «забудьте», неужели он будет искать свидания со мной? Вряд ли. Но… береженого Бог бережет.
Опять я на пароходе.
Вчера получила перед отъездом письмо от Скарлат-ти. Он настоятельно зовет меня в Рим. Скарлатти справляет свой юбилей и хочет непременно видеть свою милую ученицу.
Илья читает это письмо и говорит:
– Странно, Танюша, что ты не едешь! Это огорчит старика.
Это огорчит Скарлатти, а еще больше огорчает меня: моя картина почти наполовину готова, задержка за главной фигурой Диониса, для которой мой друг Вербер нашел какого-то разносчика, о чем сообщил мне недавно, а все-таки я не хочу ехать… Впрочем, отчего ж не ехать? Ведь «то» совершенно порвано и «ему» незачем приезжать в Рим.
– Посмотрю, – отвечаю я.
– Ты, Танюша, просто капризничаешь, – замечает Илья, – у тебя после болезни нервы расхлябались. Сама все время говорила о своей картине, даже во время болезни бредила ею, а теперь почему-то не хочешь.
– А теперь не хочется, – упрямлюсь я. – Не приставай ко мне, точно ты меня гонишь. Если тебе нужно, чтобы я уехала, так я уеду, – прибавляю я, готовая расплакаться.
– Ты сама, наверное, сознаешь, что говоришь глупости, Таня. Ты капризничаешь, как маленький ребенок.
– Да, – сержусь я, – ты так всегда смотришь на меня! По-твоему у меня все одни капризы. До моей души, до моих нервов тебе никакого дела нет! – Слезы текут из моих глаз. Я поспешно встаю и ухожу в каюту.
Сидоренко стоит недалеко, он едет провожать нас до Г. Он слышал наш разговор и полон надежд. Как вы ошибаетесь, наблюдательный Виктор Петрович!
Мне стыдно, мне ужасно стыдно за эту сцену с Ильей. Я лежу в каюте. Он входит осторожно, думая, что я уснула, и что-то ищет на столе.
– Илюша, – я протягиваю ему руку, – прости меня, родной.
Он берет мою руку и крепко целует.
– Я не сержусь, Таня.
– Присядь сюда. – Я подвигаюсь, давая ему место на койке.
Он садится, я беру его руку, прикладываю к своей щеке и говорю:
– Не надо, Илюша, дразнить меня.
– Бог с тобой, Таня, что ты выдумываешь? Тебе ведь нельзя перечить, – смеется он. – Все тебя балуют: и судьба, и критика, знакомые, поклонники, вот мы и стали такими избалованными, что сладу нет!
– Все балуют меня – это правда, кроме тебя, Илья.
