– Боже мой, ты загорел! Даже сгорел! При такой коже, как у тебя и у меня, солнце даже в облачный день может обжечь. По себе знаю.
– И у Тома такая кожа! Я ведь похож на Тома, правда? Только цвет волос разный.
– Правда.
– У Тома никогда не бывает прыщей, и у меня не будет. Правда?
– Наверное, не будет, но если будут, мы с этим справимся.
– Нет, у меня этого не будет, я – как Том! Ох, я его жду – не дождусь. Когда он приедет – в пятницу?
– Да. Папа его привезет.
– И он все лето пробудет дома?
– Да. Будете вместе играть.
– Вот здорово!
Тимми зевнул.
– А папа скоро придет домой? Лаура посмотрела на часы.
– Через час. Но ты устал, вздремни немножко. Я заберу отсюда Графа?
– Нет, оставь его здесь. Он тоже поспит, со мной за компанию.
Мальчику в возрасте Тимми нужны собака, брат, отец. Он болен неизлечимой болезнью, и все-таки жизнь для него пока проста и ясна. Позже будет хуже.
Лаура прошла мимо комнаты Тома; дверь была открыта. Она решила посмотреть, все ли в порядке, и вошла в комнату. Через несколько дней он сюда вернется. Гитара, теннисная ракетка, полный шкаф одежды – все личное имущество, которым любящие родители – особенно щедрый любящий отец – наделяют сына-студента. Энергичного, бодрого и здорового сына. Ее надежду.
Надежду. Вдруг она ощутила какую-то тяжесть на сердце. Она стояла в пустой комнате и смотрела, как падают капли с омытых недавним ливнем листьев дуба. Неохотно отведя взгляд от окна, она посмотрела на письменный стол… желая, чтобы эта вещь волшебным образом исчезла, и зная, что она ее увидит. Да, она лежала на столе, – книга в яркой, броской обложке: «Мой герой – Гитлер». А на стене – фотография Джима Джонсона, красивое лицо с ослепительной улыбкой.
«Том, Том, что же ты делаешь?» – подумала она.
Лаура еще стояла посреди комнаты, когда в дом вошел Бэд и закричал, поднимаясь по лестнице:
– Эй, кто дома? А где Тимми?
– В кровати. Он немного устал, – она рассказала Бэду, что случилось.
Бэд взорвался.
– Проклятая иностранка! Она ведь знала, что Тимми нельзя подвергать опасности. Если в третий раз пневмония… Вот распроклятая баба!
– Успокойся, Бэд. Гроза разыгралась внезапно. Кто бы мог подумать – днем шел дождь, и вдруг снова. Она не виновата.
– Проклятущая баба! Зачем только Роландсон женился в Европе. На какой-то гречанке или итальянке.
– Она португалка.
– Хорошо хоть не еврейка.
– Я бы не хотела, чтобы ты так говорил, – вздохнула Лаура. – Особенно при Томе. Ты ведь добр к людям, и вдруг такие жестокие слова.
– Ну, милочка, не волнуйся. Ты живешь в своем мирке, у тебя – музыка и дети, а что творится в большом мире – забота мужчин. Мужчины борются и прокладывают себе путь, а женщин мужские дела не касаются. Мы сами разберемся. Но, как же все-таки Тимми?
– Он заснул. Не кашляет.
– Ну, слава Богу, может быть, обойдется. Ты приготовила к приезду Тома его комнату?
– Да, комната убрана. Только… вот, посмотри, – она показала ему книгу «Мой герой – Гитлер».
Бэд пожал плечами.
– А, чепуха. Мальчик впервые оказался вне дома, ну и увлекается всякими новомодными идеями. Ну и хорошо, что хоть задумывается о чем-то, не совсем провинциальный простачок.
– Лучше оставаться простачком, чем увлечься такими идеями. – Она показала на портрет Джима Джонсона на стене. – Это опасный человек.
– Я с тобой не согласен, Лаура. Джонсон – не Гитлер. Он говорит немало верного о том, как душат налогами средний класс… Об этих квотах для иностранцев…
– Да, может быть, но его речи полны ненависти, он обыгрывает невежество людей и в свою политическую клоунаду вовлекает молодых, развращает юные умы. Он меня пугает…
– Ну и напрасно. Он имеет успех. Уверяю тебя, он пройдет в сенат в ноябре.
– Я ему свой голос не отдам.
– Как? Ты собираешься голосовать за Маккензи, Лаура?
– Да. Он – человек умеренных миролюбивых взглядов, чужд агрессии. Как бы то ни было, – твердо сказала она, – любой лучше, чем Джим Джонсон.
– Ладно, поступай, как хочешь, но зачем говорить дома о политике? Мы живем в свободной стране, и каждый волен поступать, как ему угодно. А за Тома не беспокойся – он хороший парень и прилежный студент.
Она нарезала салат, полила его оливковым маслом и встряхнула салатницу.
– А ты видел у него в комнате расистские книги о черных? Я только надеюсь, что Бетти Ли не видела. Она обиделась бы.
– Ну, что ты, он так хорошо относится к Бетти Ли. Никогда в жизни он ей не нагрубил. И в этих книжках, знаешь ли, больше правды, чем тебе кажется. Том умный парень, я им горжусь.
«Да, его не изменишь», – подумала Лаура о муже. Бэд высказал то же самое:
– К чему бесплодные споры? Мы – семья: я, ты и наши мальчики. И это главное, хоть мы в чем-то и не согласны. Верно?
Она кивнула.
– Тогда пойдем-ка обедать, – весело сказал он.
Они сидели за столом, и в распахнутое окно со свежим ветерком веяло запахом душистой травы, смоченной дождем. В комнате старого дома было уютно, но Лауру вдруг пронзило чувство острого одиночества, и она вздрогнула, словно от холода.
ГЛАВА 2
– Вы не услышите сегодня Джима Джонсона, но вы должны радоваться за наше дело: он ездит по всему штату и собирает голоса для предстоящих в ноябре выборов в сенат. Мы будем иметь своего представителя в сенате штата, потом он станет губернатором, потом будет защищать дело нашей партии в Вашингтоне. Поддержим же его:
– Все вместе! Все вместе!
– Все вместе! – проскандировал зал. Потом тысячи голосов повторили хором:
– Чего мы хотим? Власти! Власти! Власти! – И снова: – Все вместе! Все вместе!
Оратор, маленький человечек с редеющими белокурыми волосами, вытер со лба пот и снова заговорил звучным, усиленным репродукторами голосом, наполнявшим темную пещеру зала и взвивающимся до балконов, тоже переполненных молодыми людьми:
– Мы доберемся до Вашингтона! Да, мы доберемся!
– Да, да! – проскандировал зал.
– Мы скинем этих политиков! Хватит с нас болтовни о квотах для цветных и иностранцев, об интеграции. В Вашингтоне возникло правительство для иностранцев. Они, видите ли, борются с дискриминацией. Ну, мы им покажем! Голосуйте за Джима Джонсона, и от речей перейдем к делу. К делу! К делу!
– К делу! К делу! – заревела толпа; многие поднимали кулаки, другие неистово хлопали.
Сияющий оратор глядел в зал с радостной улыбкой, потом вскинул руку в нацистском приветствии. Оркестр заиграл военный марш и все, сидящие на сцене, встали и вышли четким военным шагом.
