Так спрашивал себя, глядя в окно, за которым виднелись ближнее незастроенное поле, с редкими фигурами прохожих, и дальний городской бор за рекой — дымчато-сизый, — и оставляя в покое книгу, выпрошенную у Кляйнов; и все смешивалось в сознании, получалось невесть что. Не помогал и Андрей Белый с его антропософами (смотри опять же «Записки»!), безумными предсказаниями Неттесгеймского Агриппы.
Агриппа вырастал в воображении, начинал походить на Геру, темный взгляд его перенести не было сил. И он словно предсказывал все последующие годы, унижения и разочарования, исходящие от Зинаиды, мыканье по телефонным будкам, драматическую актрису — однажды, — двигавшуюся по улице то впереди меня, то — уже позади, с волосами, опущенными шлемом под твердой даже на вид шляпкой с прямыми полями; и некую переднюю потом, где почему-то долго стояли, прислонившись к стенке, снова неразрешавшиеся ничем, исступленные поцелуи, от которых болели губы; и когда все кончилось, как началось, навстречу по улице опять шла эта знакомая драматическая актриса.
Униженность была вот в чем: Зинаида больше не верила в меня. То есть не верила, что смогу переломить обстоятельства, лимитчину, которая, надо думать, ее страшила. Да и как не устрашиться, когда — зависимость полная, помыкание явное! Ведь вся жизнь у таких, как я, повязана — раньше не понимала, не было причины понимать — пропиской, жильем, работой. И нет никакой возможности выбирать! Кому же, спрашивается, захочется?..
То лето и осень были последними, когда она еще надеялась на московский обмен. Я понимал ее: Москва означала новую жизнь, более содержательную, — так хотелось жить!
...Но кто-то из тех, кого встречал у Кляйнов, писал мне в эту осень о Зинаиде темной, Зинаиде, готовой унизить, ищущей нового раба... Раба? Я вспомнил все. Побег через окно — благо первый этаж...
Притягивало закатное небо: запад реял, цвел нежной, слабой зеленью; оттуда шли волны облаков, желтеющие, синеющие провалами; а затем, в считанные минуты, все закраснелось, стало умирать. Восточная сторона улицы, по которой я шел, в этом освещении выглядела странно незнакомой.
Те же Кляйны, их верхотурка. Все мы, взбиравшиеся к ним по лестнице с непомерно крутыми, нескончаемыми маршами, были для Губерлинска мало сказать странными — мы были, как мне теперь ясно, инакомыслящими, богемой, «не нашими»... Нам, как и всем провинциальным кокоревым, скульпторам и художникам, в глаза говорили: «Вы — не наши!» И еще: «Вам бы, ребята, уехать подобру-поздорову... Куда? В Москву!.. Здесь вы не выживете...»
Мы подозревали за собой слежку и — пошучивали над этим, посмеивались; показывая одними глазами на ту стену в комнате, что выходила на лестничную площадку, кто-нибудь прикладывал палец к губам, шептал: «Внимание! Они подключились...» Потолок в комнате высоченный, под самым потолком действительно что-то чернеет — вроде отверстия. Словом, чепуховина. Иногда, правда, самым неожиданным образом, эта чепуховина подтверждалась. Был, например, такой Яковлевич, или Яклич, фамилию никто не мог запомнить — ускользала; без имени, пожилой, бывший моряк, показывал кому-то из нас свои стихи. Там была война. Она, виделось мне, грузно дрожала студнем, в мутном, подвижном и застывшем одновременно попадались хрящеватые, кожистые кусочки... Они словно давали знать: э т и м можно прожить. Яклич казался невозмутимым, только чернел тяжелым мрачноглазым лицом, обугливался, когда особенно уж допекали... Чем же? Не топтаньем его стихов, их почему-то щадили, — глухим смирением пополам с чем-то безжалостным, трудноопределимым. Впрочем, некоторые принимали его всерьез.
Надо уточнить: у Кляйнов он не бывал — все же много старше всех, да и не приглашали; достаточно того, что сам перехватывал кого-нибудь у городского сада имени Луначарского. При этом выспрашивал очень уж настойчиво: «Что пишет Франц? Как у него с работой? Кажется, он хотел идти в обком? Говорил кто-то...» Проявлял участие, торопил события. Франц в обком партии ходил, разговор имел, именно с Гуляевой, курирующей культуру; жалоба такая: третируют по национальному признаку, оттого что немец. Печататься невозможно, Союз писателей и местное издательство — лавочка для своих... Всего этого Якличу не говорилось, хотя он в конце концов узнавал какими-то путями. Вот всплывает в эту самую минуту одно соображение: некоторые подозревали Яклича в доносительстве, вернее, в профессиональной работе на свою Контору; но эти же подозрения и провоцировали невольную откровенность, потому как за спиной Яклича-то был кто? или что? Сила охранительная, она же губительная; в сердцевине этой самой силы — иррациональная мертвая точка. Никого и ничего. Как завороженный, смотрел в эту точку весь тот народ, что посещал литературные кружки, студии, что мыкался там со своими идеями, мыслями, мнениями, обреченными небытию.
Однажды осенью встретил Яклича на проспекте Победы, недалеко от банка, в первый раз видел его в таком состоянии: подмигивал и подхихикивал странно, тяжелое лицо распустилось, словно сняли в нем некие закрепы, зажимы, чернота из него ушла, — догадался, пьян, хотя на ногах не покачлив.
— Лето прошло, а вас — ищи-свищи... — бормотал неузнаваемо. — Не-е, ребята, так дело не пойдет!
— Какое дело, Николай Яковлевич? — спрашивал я недоуменно.
— Ищи-свищи... — повторял радостно и, казалось, бессмысленно. — Не-е, попрыгунчики вы мои, я за всех вас отвечаю!.. Пасти должен. У-у!.. — тоненько завыл он, глядя на меня даже с каким-то подобием нежности, впрочем, пугающей, скверной и на нежность слабо похожей.
Я догадался, о чем он, и мне стало худо; другого толкования его речам просто не могло быть: он собирал все о нас, добирал последнее, отчитывался, и, может быть, сейчас душа его, черная, отделившись от него, была там, где на чьем-то столе лежал немилосердный отчет... Вдруг Яклич глянул на меня трезво, смутно, точно издалека, и, ничего больше не прибавив, быстро пошел прочь. На минуту я прислонился к стене — мне понадобилась хоть какая-то опора. Дом, чудилось, вбирал меня в себя — это было то самое полукруглое здание в конструктивистском духе, памятник архитектуры 38 года, откуда выносили когда-то гроб с телом моего отца... Еще будет многое в моей жизни и не раз еще в решительные моменты, когда неведомая сила потопчет меня и, отвратив взгляд от всего уличного, униженный, стану вглядываться лишь в самого себя, пытая, имею ли право продолжать эту жизнь, счастье или несчастье существовать, полукруглый дом, он всегда тут как тут, — он не даст упасть, полукруглый — не выдаст. Но, разумеется, памятная доска с 38-м годом тут ни при чем!
Был еще один иезуитский расчет — я о слежке. Кляйн признался: как-то сидел без работы, не хуже Франца, где-то: сторожил перед этим — ушел, потому что замучился, сторожить не так-то легко, распространенное мнение врет, психика на пределе; так вот, проговорился при встрече случайной Якличу, что работу в ближайшие дни нужно найти позарез, посмеялся еще — нет ли у него, Яклича, чего-нибудь на примете? Да хоть бы чего угодно!.. Тот посочувствовал вроде бы, но сказал определенно: у них в гостинице «Патриот», где он кадровиком, ничего подходящего. Не пойдет же Кляйн в швейцары! Кляйн дрогнул тогда: в сволочисты привратники, из которых вербуются те же наушники и заушатели, не хотелось, пусть мы и люмпен-интеллигенты, как аттестовала всех нас — в припадке злоязычия — наша общая знакомая, улетавшая тогда в Киев, как она думала, навсегда.
После того разговора он не видел Яклича наверное долгих дня три; и вот — вечер, свинцовый облачный накат, гастроном «Центральный». Только приготовился нырнуть с его высоких ступеней в это серое, всеохватное, как посунулось снизу лицо. Подробности, впрочем, стерлись, или почти стерлись; одни глаза не забылись. «А! Пусть идут они к черту, эти глаза!» Кляйн отмахивался, точно тот незримо — стоял опять рядом и снова взгляд его значил так много, как никогда, ничей. Внезапный и сильный порыв зародившегося на асфальте пыльного вихря шатнул их, и они сделали этот шаг вместе, точно повязанные одной веревкой. Человек был голубоглаз, выделялись особенно густые черные брови. Никак не связал появление его с Якличем, со своими затруднениями.
— Вы меня не знаете, а я вас знаю хорошо. Так бывает... — Голубоглазый говорил с ним, как с больным. — Но отойдем куда-нибудь в сторону, нам надо срочно выяснить одно дело!
Впоследствии все сказанное восстанавливалось трудно, зияли провалы. Кляйн вспомнил, что видел его несколько раз — всегда в отдалении, сзади, когда оборачивался ненароком, со своим не прямым, но косным шагом, словно шел он по незримой меже.
Далее — оказались они в ближайшем книжном магазине, куда Кляйн частенько хаживал, в глубине его, в каком-то пустом кабинете, должно быть, директорском. Голубоглазый сноровисто выпроводил оттуда двух женщин, полузнакомых, что было неприятно и вызывало желание дать отпор. Уже было показано Кляйну удостоверение, в котором, оттого что Кляйн волновался, на фотокарточке прыгали знакомые черные брови, и он уразумел только, что этот человек — капитан госбезопасности. Потом его обдало жаром стыда: ему без обиняков предлагали доносить обо всем. Например, о настроениях, кто и что сказал. «Я ничего не знаю... ничего такого не могу...» — ответил Кляйн, с ужасом слыша свой голос, неприятно-бесцветный.
