— Нет, бабушка, принципиально нет! — ответил молодой человек, нервно складывая салфетку и бросая ее на стол.
— Фу, какой вспыльчивый! — засмеялась Элоиза. — Много шума из ничего; я совершенно не понимаю, почему мама остановилась из-за каких-то нескольких звуков, но еще менее того понимаю ваш гнев, господин Лампрехт. На подобные вещи я не обращаю никакого внимания.
— Я сержусь лишь потому, что приходится беспрекословно слушать это вытье, — извинился Рейнгольд. — Мальчишка, конечно, видит, что у нас гости; безобразие! Он во что бы то ни стало хочет обратить на себя внимание.
— Если ты так думаешь, Рейнгольд, то очень ошибаешься, — произнесла тетя София позади него, — мальчику нет никакого дела до нас; он поет, как птичка на ветке. Я всегда наслаждаюсь его божественным голоском… Слышите?
Напротив, в пакгаузе, мальчик пел: «Хвалите Господа с небес», более приятный голос, вероятно, еще никогда не пел хвалу Господу Богу.
Рейнгольд бросил на тетю Софию взгляд, возмутивший Маргариту до глубины души. В его гордых глазах почти ясно выражался вопрос: «Как ты смеешь возвышать голос в этом высоком, избранном обществе?». Маргарита хорошо знала узкое, худое лицо брата, черты которого так резко обострялись при каждом душевном движении. Еще будучи ребенком, она тщательно изучила его отчасти из сестринской любви, а отчасти потому, что каждую вспышку болезненного мальчика ставили ей в вину. Очевидно, Рейнгольд нисколько не изменился. Он привык, что, ввиду его болезненного состояния, ему разрешали поступать по-своему, а теперь его безграничное своенравие заставило его покраснеть до корней волос; в нервном беспокойстве его рука хватала всевозможные предметы на столе, пока, наконец, резкий звон стаканов не обратил на себя всеобщего внимания.
— Pardon! — задыхаясь, пробормотал Рейнгольд, — но этот голос чрезвычайно нервирует меня.
— Но этому легко помочь, Рейнгольд, — успокоительно сказал Герберт и, встав, вышел в сени, чтобы закрыть окна, находившиеся против дверей в зал.
Значит, и тут ничего не изменилось. Рейнгольд был всегда любимчиком Герберта, и, как некогда, будучи гимназистом и студентом, последний старался отстранить все неприятное от болезненного племянника, так поступал и теперь, став ландратом.
Обходя сени, он осматривал окна и подошел, наконец, к тому месту, где спряталась Маргарита; она еще глубже прижалась в угол, но при этом ее шелковое платье зашуршало о стену.
— Тут есть кто-нибудь? — спросил Герберт, прислушиваясь.
— Да, — ответила молодая девушка, — только не вор, и не разбойник, и не бабушка Доротея. Тебе нечего бояться, дядя Герберт, это — только Грета из Берлина.
С этими словами она вышла из оконной ниши и с улыбкой грациозно наклонилась вперед, чтобы на нее упал луч света и подтвердил ее слова.
Ландрат невольно отступил назад и смотрел на нее так, словно не верил своим глазам.
— Маргарита? — недоверчиво вопросительно произнес он, нерешительно протягивая ей руку, и когда она сдержанно вложила в нее свою, спросил: — ты возвращаешься домой так поздно вечером? И никто в доме не знает, что ты приехала?
— Да, знаешь ли, я не хотела посылать вперед курьера, — это мне немножко не по средствам, и подумала, что в доме для меня найдется местечко даже и в случае моего неожиданного приезда.
— Но если я и сомневался одну минуту, что предо мною действительно шалунья Грета, то теперь вполне убедился в этом; ты вернулась такой же, какой уехала.
— Будем надеяться, дядя.
Герберт немного отвернулся в сторону, и ей показалось, что по его лицу промелькнула улыбка.
— Что же будет дальше? Ты не хочешь войти?
— Нет, помилуй Бог? С пылью и сажей на лице, с оборванной оборкой на платье и парой рваных перчаток в кармане — прекрасный дебют среди нарядных фраков и блестящих придворных шлейфов! — и Маргарита указала на зал, где снова начался громкий оживленный разговор. — Ни в коем случае, дядя; и ты ведь не захочешь осрамиться подобным образом.
— Ну, как хочешь, — холодно ответил он. — Ты, может быть, желаешь, чтобы я прислал тебе папу или тетю Софию?
— Сохрани Бог! — девушка невольно подвинулась вперед и протянула руку, чтобы удержать дядю; при этом ее голова попала в яркую полосу света; это была хорошенькая, изящная головка, окруженная темными локонами. — Сохрани Бог! Что ты говоришь? Я слишком люблю их обоих, чтобы приветствовать их в темноте. Я должна ясно видеть их лица, чтобы знать, довольны ли они. И неужели же там в гостиной непременно должно быть известно, что ты застал меня тут, в темном углу? Мне уж и так стыдно. Ну теперь я уйду, я видела довольно.
— Так? А что же ты видела?
— О, очень много красоты, достойной поклонения, много благородства, но и много снисхождения, слишком много для нашего дома.
— Твои этого не находят, — резко ответил Герберт.
— Да, кажется, так, — пожимая плечами, сказала Маргарита. — Но они ведь гораздо умнее меня; во мне издавна сидит высокомерие моих предков, я неохотно принимаю подачки.
— Мне придется покинуть тебя, — сухо сказал ландрат, слегка наклоняя голову и отходя от девушки.
— О, подожди только одну минуту! Если бы я была дамой с рубинами, то могла бы беспрепятственно исчезнуть и мне не надо было бы затруднять тебя; теперь же я должна попросить на минуту закрыть дверь в зал для того, чтобы я могла пройти.
Герберт быстро подошел к двери и закрыл за собою обе половинки. Маргарита быстро помчалась через сени.
Войдя в полутемную столовую, Маргарита была встречена громким криком. Дверь, ведущая в кухню, быстро распахнулась и в нее выскочила Варвара.
— Не глупи, Варвара! — со смехом воскликнула молодая девушка, следуя за нею в ярко освещенную кухню, — я вовсе не похожа на ту из красной гостиной; право же, я вовсе не такая прозрачная, как сотканная из паутины Юдифь. Поди лучше сюда и дай мне руку!
Старушка чуть с ума не сошла от радости при виде своей любимицы, и из ее глаз полились слезы. Прошло уже пять лет, но так скоро, что она и оглянуться не успела, а Гретель превратилась в настоящую даму.
— Как дикий котенок, прыгала она иногда мне на спину, когда я, ничего не подозревая, мыла пол, — сказала она, обращаясь к судомойке и с улыбкой вытирая глаза, — я чуть не падала со страха всякий раз. Но, — ее низкий голос понизился до шепота, — это все-таки не дело, барышня; человек не должен сравнивать себя с такими, как та наверху, это не годится; вы и без того такая бледненькая-бледненькая…
Маргарита кусала губы, еле удерживаясь от смеха.
— Значит, и тут все по-старому! Ты права, Варвара, я немножко бледна, но достаточно свежа для того, чтобы защищаться от твоих привидений. Вот увидишь, в нашем здоровом тюрингенском воздухе мои щеки скоро станут пухлыми и розовыми, как яблочки. Слушай, — в открытое окно кухни снова донесся голос мальчика, — скажи мне, кто это поет в пакгаузе?
— Это маленький Макс, внук Ленцев; его родители умерли, вот бабушка с дедушкой и взяли мальчика к себе. Он ходит здесь в школу, и вероятно — сын их сына, потому что его тоже зовут Ленц. Больше я ничего не могу сказать. Вы ведь знаете, они крайне молчаливые люди; радость ли у них, горе ли, никто об этом ничего не узнает, а наш коммерции советник и госпожа советница терпеть не могут, если наш брат даже заикнется о пакгаузе, — это из-за сплетен; да это и правильно; такой дом, как наш, не должен заниматься такими вещами. Мальчику, понятно, дела нет до наших обычаев. Он с первого же дня, не долго думая, спустился во двор и играет там, как будто так и надо.
— Молодец мальчик! — кивнула головой Маргарита, — а что же говорит бабушка?
— Да госпожа советница рвет и мечет, а молодой барин и подавно, но только ничего не помогает. Господин коммерции советник не обращает на это никакого внимания. Мне думается, что сначала он совершенно не замечал, что чужой ребенок бегает там, где ему вовсе не полагается; он всегда так погружен в свои мысли, что другие люди вовсе не существуют для него на свете; когда же ему, наконец, втолковали это, то он сказал, что пусть ребенок играет, где хочет, двор достаточно велик; так и осталось. — Варвара вынула булавку из своего шейного платка и приколола отпоровшийся бант на платье молодой девушки, затем поправила ей кружева у ворота и провела обеими руками по слегка смявшейся шелковой юбке. — Так, теперь можно идти, — сказала она отступая, — то-то будут смотреть там, наверху; так неожиданно и прямо в большое общество.
Маргарита затрясла головой так, что локоны разлетелись во все стороны. С этим старая кухарка не согласилась; по ее словам, сегодня наверху было «особенно хорошо», а во время шампанского, вероятно, объявят о господине ландрате и «той из дворца».
— Красивая пара и большая честь для семьи, — закончила она свои рассказы, — конечно, я ничего не видела из этой прелести, сидя на кухне, но люди говорят так, а злые языки из зависти болтают тоже, что госпожа советница теперь, наверно, лопнет от гордости… Ох, уж эти сплетники!
