сгладил бы шероховатости своего характера и из него мог выйти сносный начальник; по крайней мере, у него были к этому задатки, в виде сознания в излишней своей резкости, в желании улучшить свои отношения к офицерам и т. п. Это я могу утвердительно сказать, потому что, как я объясню ниже, мне пришлось стать довольно близко к самому Дадиани и к его семье. Но, повторяю, гибельное влияние некоторых лиц влекло его совсем не на путь исправления.
Дело в том, что денежные дела его совершенно расстроились. Нужно думать, что приданое за женой было небольшое, так как, по слухам, барон Розен лично ничего не имел, кроме содержания. Расходы же князя, особенно с женитьбой, увеличились значительно, и вот тогда-то поручик 3-в явился со своим предложением взять наряд на поставки провианта в свой же полк. Князь вначале колебался и за советом обратился к своей теще баронессе Розен (урожденной графине Зубовой). В ней он встретил большую поддержку и даже содействие. Справочные цены, благодаря ее сильному влиянию, поднялись чрезвычайно и подряд остался за князем. Предприятие обещало громадные выгоды. Поручик 3-в и штабс-капитан Несмачный (произведенный в офицеры из гвардейских фельдфебелей) деятельно принялись за организацию хозяйства, задуманного на самых широких началах.
Так, в виду крайней дороговизны ржаной муки, привозимой из России и обходившейся значительно дороже пшеницы, они решили сами сеять рожь, для этого арендовали казенные и частные земли; началась распашка, посевы, заготовка фуража, заводились воловьи и даже верблюжьи транспорты для будущей перевозки хлеба. 3-в, Несмачный и сам Дадиани совсем погрузились в обширное хозяйство и в полку их совсем не было видно… Но не в этом заключалась беда, а в том, что все это создавалось даровым трудом солдат, которые на первое время, казалось, даже довольны были отделаться от солдатчины, рассчитывая что-нибудь заработать на этом труде, на самом же деле им ничего не платили и, кроме того, ради экономии, одевали во всякую рвань и кормили плохо. Все это совершалось на глазах офицеров, но они не обнаруживали этих явных злоупотреблений отчасти потому, что доносы вообще не были в традициях кавказских войск, а с другой стороны – как, в самом деле, было донести или пожаловаться на «жену цезаря», в данном случае зятя командующего войсками…
Однако все в конце концов обнаружилось и привело князя Дадиани к полному крушению его карьеры, так блестяще начатой и так жалко оконченной… Описывая эту катастрофу, я, конечно, рискую повторить известные в исторической литературе факты, но, может быть, мои воспоминания внесут что-нибудь новое, ибо некоторые обстоятельства мне пришлось узнать не с официальной стороны.
Однако я забежал слишком вперед, и мне придется вернуться к тому времени, когда меня из лесу вытребовали в полковую канцелярию. Я всегда боялся этого неприютного здания с его бойким, развязным населением, комплектовавшимся из кантонистов, из дворовых, отданных в солдаты за разные художества, и городских мещан… Они все подавляли нас, строевиков, своим гордым величием и подпускаемыми иногда для форсу учеными словечками, очень смущавшими простых солдат. Бывало, не дай Бог кому-нибудь обратиться в канцелярию за нужной справкой. Прежде, чем дать ответ, самый поганый писарек наломается, «нафордыбачится», как говорили тогда, и уж потом сделает снисхождение… Досаднее всего было то, что при начавшейся строевой и хозяйственной разрухе в период властвования Дадиани эти господа действительно начали играть какую-то роль. В этом я сам убедился, видя, как вечно занятой, углубленный в совсем иные соображения 3-в бывало буркнет неопределенно: «назначить, кто там на очереди» или «командировать кого-нибудь», а очередных списков не велось и все зависело от усмотрения писаря, назначавшего офицера или даже роту по своим симпатиям.
Полковая канцелярия резко делилась на два отдела: хозяйственный и строевой. Мне посчастливилось попасть во второй, где работы было меньше, да и сослуживцы как-то чище и моложе; в хозяйственном же отделе сидели многоопытные кикиморы в очках, «крючкотворы», как их называли. Особенно один с бугристым сизым носом славился, как умница и знаток всяких отписок и уловок. Его бы давно произвели в чиновники, если бы не несчастная страсть к вину, заставлявшая этого господина иногда пропивать даже казенное имущество, до рубашки включительно. Особенная милость начальства только и спасла его от суда. Впоследствии у меня с ним вышло прискорбное столкновение.
Всею канцелярией должен был ведать, как адъютант, поручик 3-в, но, будучи моложе в чине казначея и квартирмистра, предоставил им все распорядки, а сам показывался в канцелярии лишь для подписи бумаг и приказов. Кроме того, он все время пропадал либо у полкового командира, либо ездил по поручениям князя, носясь на своем чистокровном белом арабе, коне редкой красоты и выносливости. Нужно отдать справедливость 3-ву, – он мог состязаться с любым кавалеристом в неистомчивости и умении ездить верхом.
Под очень тяжелым впечатлением я вступил в место моего нового служения. Меня удивило то довольство, в котором жили писаря по сравнению со строевыми. И кормились они значительно лучше, и одеты были чище, и спали теплее. У всех имелись кровати, перьевые подушки, одеяла, сшитые из разноцветных ситцевых кусочков слободскими кумушками, особенно мирволившими к ловким, изящным писарям… Об этой роскоши я за четыре года пребывания в строю забыл даже мечтать… Как же я должен был стыдиться моего убогого ранца с двумя-тремя сменами белья и одним еще уцелевшим носовым платком… «Когда-то, – с грустью думал я, – удастся мне сколотить такую уйму денег, чтобы купить себе все нужное и не краснеть перед этими аристократами”… Но меня выручил случай на романической, между прочим, подкладке. В канцелярии я встретил одного знакомого юнкера, спешно уезжавшего в Россию. Встретив меня, он обрадовался и торопливо, несколько рассеянно стал просить пересылать приходящие на его имя письма.
– А нет ли у вас подушек и одеяла? – спросил я совершенно случайно.
– Есть… и представьте, какая досада! Приходится бросать тут в роте. Не хотите ли взять их у меня?..
Я колебался. Были у меня деньги, – два заветных полуимпериала, которые я берег на черный день, и мне теперь было очень жаль расстаться с ними. Но, представив себе ироническую улыбку моих новых сослуживцев, когда, ложась на голые доски, я буду прикрываться одною шинелью, я решил, что черный день настал.
– Сколько же вы хотите за вашу постель?..
– Да все равно этим вещам пропадать, так берите уже за десять ассигнаций…
Это было что-то около трех рублей на серебро, следовательно, в пределах моей платимости, и я согласился. Мы ударили по рукам. Юнкер очень торопился и потому выдал мне записку к ротному каптенармусу
