Мавре и мягкий голос иноземца, и тихий нрав, и приемы барина, с которыми он обращался к ней, сильно нравились. Скорлупки полетели в снег, и она сказала, улыбаясь и двигая дочерна насурмленными ивовым углем бровями:
- Приближайтесь, сударь, откуда вам на ум взбредет. Нешто для порядочного человека разницу делать буду?
- А вы меня порядочным, стало быть, считаете? - чуть ближе придвинулся к женщине Беньёвский.
- А разве сумневались? Вас в остроге кажный за такового почитает. Кто учтивость вашу хвалит, кто ученость. Мой-то Ванька совсем по вам свихнулся, взревновала было даже...
- Да неужели? - показал свои длинные крепкие зубы Беньёвский.
- Не вру. Не будь вы столь любезны да обходительны, давно бы вас возненавидела, а Ваню бросила б - зачем мне такой? Я его за шкурой за медвежьей посылала, той, что у постели нашей супружеской лежать должна была, - так ведь не идет. Все вы его чаруете. Колдун вы, что ли?
Беньёвский улыбнулся ещё очаровательней и слегка поклонился, но из поклона не вышел, а так и остался со склоненной к лицу Мавры головой. Мягко заговорил, но спешно:
- Нет, прекрасная Мавра, я не колдун. Все чары мои источником имеют природную мою любезность, которая, купно с усвоенной в европейских странах учтивой манерой, производит, как я сумел заметить, весьма приятное на всех впечатление. Но спешу заметить, что в обществе, где мне пришлось бывать немало, мои манеры едва ли достигали даже посредственного уровня.
- Да неужто? - удивилась Мавра.
- О, чистая, чистая правда! - закивал Беньёвский. - Во французской, немецкой и аглицкой землях так говорят и поступают лишь простолюдины, а вельможи - о, вы бы видели, как отменно соблюдают они характер приятных отношений! Даже в разговорах сугубо партикулярных, а не то что в общих, сопровождают они речь свою обилием кумплиментов взаимных, чем достигается великое лицеприятие. Каждый относится друг к другу с респектом преизрядным, сиречь почтением. Спешат подвинуть один другому стулья, подают упавшие платки, суют на угощенье табакерку и все сие делают с любезной миной на лице. О, сие шармант, шармант! Но то среди мужчин, а можете ли вы вообразить, сколь высоко поднято в европейском обществе положение женщины? Простите, Мавра, но в России женщина - скотина, вьючная и дойная. Здесь женщина забита и запугана, измучена работой непосильной и частыми родами, которые старят её и сводят в могилу. А в Европе она свободна. Не раба, как здесь, а верный друг мужчины. Там она не рожает часто - зачем рожать, когда есть верные докторские средства, способные уберечь от ненужных грубых мук и дать возможность насладиться жизнью. О, как прекрасны там женщины, Мавра, как они одеты! Легкий газ на грудях, шелк, бархат, что открывают шею, руки, плечи. Одежды тонкие и легкие, не мешающие чувствовать прикосновение рук любимого. На их прекрасных шеях блистают бриллианты, обточенные амстердамскими евреями, изумруды, жемчуга. О, как прекрасно умащены и как благоухают там женщины! И вот, представьте, нисходит на землю ночь, и в парке, где тихо шумят фонтаны, зажигаются фонарики, взлетают в небо фейерверки, музыка сладко играет, тончайшая, нежнейшая, а вы с кавалером, отменнейшим учтивцем, который на ходу целует вас и шепчет кумплименты, бредете по аллее туда, где плещет...
- Ну хватит! - топнула ногою Мавра, и бубенцы медово прозвенели. - Уж больно ты песню сладкую завел, что патока, - того и гляди подавишься!
- Я вам истинную правду говорил! - с испугом сильным отпрянул от неё Беньёвский.
- Знаю, что не соврал! Да токмо что мне от сего, легче, что ль? Бархат, жемчуг! А у нас тут свои прекрасы имеются! Вона они где! - И Мавра подалась на него своею полной грудью.
- Я вижу, Мавра, вижу! - взволнованно зашептал Беньёвский. - Слов нет - сих прелестей ещё не видывала Европа. Но признайтесь, что красоты ваши натуральные куда ярче засверкают в обрамлении алмазов и сапфиров. О, Мавра! Ежели б вы знали, как пленилась бы вами Европа, завладей она таким бриллиантом. Красота всех тамошних метрисс затмится вашим обаянием. Кавалеры, соревнуясь между собой за честь поднять упавший ваш платок, на шпагах смертным боем сражаться станут! О, Мавра! Доставьте Европе сей гранд плезир, и все пииты тамошние восславят вас в мадригалах и одах!
Мавра рыла снежок носком торбаса расписного и молчала. Сказала, чуть пьяно улыбаясь:
- А третьего дни из-за меня два парня подрались - Мокей и Епишка. Мокей Епифану три зуба начисто кулачищем выбрал, зато сам с носом сломанным убег. Такие вот у нас водятся кавалеры, - и неожиданно спросила: - Ну а как ты мыслишь меня в Европу свою доставить? Сам же как муха в смоле - ни туды, ни суды.
- Средства для оного имею верные, вы только свое согласье дайте. Да жениха своего, Ивана, с собою ехать уговорите.
- Ивана?
- Его, его. Он вам в чужой земле по первому времени хорошей защитой явится, а далее - как фортуна повелит. Свадьбу, толкуют, вы на масленой сыграть хотели?
- Верно толкуют.
- Вот и счастья вам, - поклонился Беньёвский.
- Да только я уж ему сказала, что не будет свадьбы, покуда он шкуру мне медвежью не принесет да к ногам не бросит.
- Принесет, не сумлевайтесь, принесет!
- А как принесет, так и к свадьбе готовиться станем, - и она взглянула на Беньёвского по-бабьи всевидяще. - С Ваняткой пойдешь медведя бить, свидетелем. Завалит зверя - про неметчину ему напою, с собой его увезу, понеже уж очень ты меня разговором растревожил. Франчужской бабой быть хочу! - и пошла по узкой улочке острога, звеня медово бубенцами.
13. ЗАВАЛИЛ!
Иван и Беньёвский из Большерецкой крепостицы вышли раненько, по неглубокому снегу двинули в сторону пихтовой рощицы, черневшей на расстоянии версты неполной от острожского бревенчатого тына. Был на Иване треух собачий и короткая шубейка нараспашку, на плече он нес рогатину, другой рукой удерживал на ремнях трех лохматых, немалого размера лаек, голодных и злых. Беньёвский же путался ногами в полах длинной куклянки, поглядывая на Ивана, замечал, как волновался тот.
- Сие ещё философами древними замечено, - подбадривал юношу Беньёвский, - что страсть к женщине налагает на руки и ноги мужа неимоверно тяжкие цепи. Но зачем страшишься их, Иван? Путы Гименея и тяжелы и легки одновременно. А Мавра именно и есть та особа, ради которой любой мужчина оденет цепи добровольно.
- Возможно, вы правы, да токмо нрав Мавры столь своеобычным мне все больше представляется, что призадумаешься. Вот за шкурой послала, а нужна ей та шкура, как волку репа. А вас со мною отрядила на кой ляд?
- Я думаю, печалясь о целости твоей, в помощники...
- Хорош помощник! - фыркнул Ваня, - Голыми руками, что ль, валить медведя станете? Хоть бы топорик захватил, а то баловство ребячье получается. Вы, господин Беньёвский, всей меры опасности не ведаете, посему и вышли налегке. Эка глупость!
Беньёвский отозвался виновато:
- Воевода ссыльным оружными ходить не дозволяет. Зачем же накликать его неблаговоление? К тому же я на твою сноровку полагаюсь. Чай, убивал уже медведей?
- Двух положил уже, - не без гордости откликнулся Иван, - но рогатиной - ни одного. Первого из фузеи застрелил, другого убил смешным манером...
- Как же?
- Да по-камчадальски. Бревен к ручью натаскал, где водопой себе медведь устроил, да так одно на другое уложил, что от медвежьего касанья они на него и покатились и завалили насмерть.
- Ловкий способ!
- А с бревнами вообще немало проделок охотничьих чинить можно. Бывает, подвесят на суку бревно потяжелей над тропой, где медведь гуляет. Зверь пойдет и лапой его качнет непременно - чего-де висит! А как приметит, что в движение пришло, - паки бревно качать начинает, пуще и пуще, покуда его о древесный столб не ударит и до смерти не зашибет.
- Смотри-ка! - искренне удивился Беньёвский, а Иван, видя впечатление, продолжал:
- Есть и позабавней способ. Вначале отыщут берлогу и устье её бревнами заложат. Медведю же дышать надобно, вот он те бревна и начнет убирать, но из берлоги не вылезает и затаскивает их к себе, вовнутрь. Охотники снова устье заложат - медведь опять уберет, и так таскает к себе бревна, пока ему и повернуться неможно будет. Тогда охотники берлогу сверху разроют и медведя, беспомощного вовсе, рогатинами колют.
- Да, сметлив простой мужик! Барин бы не догадался! - с восторгом заметил Беньёвский.
- А ему жить надо, мужику, вот он и смекает. Ладно, вот и роща. Я там третьего дни берлогу высмотрел. Пудов на пятнадцать медведь тот, мыслю.
Уже зашли они в рощу. Иван остановился, осмотрел рогатину. Ратовище прямой осиновый стволик аршина два с половиной в длину - оглядел внимательно, кончик пера широкого попробовал пальцем, за палочку-поперечину подергал, что на сыромятном ремешке болталась. Потом, еле сдерживая ярившихся собак, в глубь рощи двинул.
Снега здесь было побольше, так что полы куклянки Беньёвскому задирать пришлось. Добраться до полянки уж нетрудно было - снег ближе к ней притоптан кем-то. Юноша лишь бровями одними показал Беньёвскому на холмик, что белел меж двух поваленных друг на друга пихтовых стволов. Кора их над холмиком отчего-то желтоватой была, словно кто-то нарочно метил охрой это место.
