Снега здесь было побольше, так что полы куклянки Беньёвскому задирать пришлось. Добраться до полянки уж нетрудно было - снег ближе к ней притоптан кем-то. Юноша лишь бровями одними показал Беньёвскому на холмик, что белел меж двух поваленных друг на друга пихтовых стволов. Кора их над холмиком отчего-то желтоватой была, словно кто-то нарочно метил охрой это место.
- Вона берлога. Вишь, надышал медведюга, изжелтил все, - объяснил Иван, - А на соседних деревах - закуси, пометы его, чтоб знали звери - мол, я тут лежу. Ну, будет ноне жарко, мил человек. Отойди подале - зачинать буду, - и Иван трижды перекрестился.
Беньёвский, отходя назад, оборачивался и видел, как снимал Иван шубейку, как отвязывал осатаневших от близости зверя собак, рвавшихся к берлоге. Со звонким надрывным лаем, со стоящей дыбом шерстью кинулись лайки вперед, над самым устьем берлоги заплясали, дико, взахлеб визжа, бешено крутились на челе медвежьей лежанки, сшибая по нечаянности одна другую и дивясь, должно быть, собственной смелости. Иван медленно пошел к берлоге, притаптывая дорогой снег, - готовил местечко для схватки. На берлогу влезать не стал, а, стоя рядом, тупой конец рогатины пропустил в устье черное, трижды пихнул им в нутро берлоги и быстро вынул, словно испугавшись дерзости своей, потом попробовал ещё и еще. Но зверь не выходил. Тогда охотник осмелел настолько, что взобрался на чело берлоги и уже совсем безрассудно, дерзко стал пихать рогатиной в медвежье логово.
Рев вначале послышался негромкий и глухой, как из бочки. Иван пихнул еще. Теперь медведь ревел недовольным высоким тоном обиженного. Собаки не выдержали, в сторону отпрыгнули. Спустился и Иван. Теперь было слышно, как внутри берлоги ворочался, кряхтел и урчал медведь, трещали ветки, шуршали листья, что нагреб он в берлогу для мягкости во время зимней долгой спячки.
Вначале появилась лишь одна его лапа, которая на белом снеге с длинными, в полвершка, когтями выглядела жуткой и безжалостной. Потом показалась и медвежья морда, голова со слипшимися от гноя глазами, неприметно крошечными. И вот уже, разваливая устье, вылезал наружу сам хозяин берлоги, оглушительно рычащий и мотающий зачем-то головой, с которой сыпались на снег приставшие к шерсти сучки и прелые листья.
Медведь стоял у самой берлоги и не трогался в места, крошечными глазками смотрел непонимающе на давящихся лаем собак. Он был огромный и старый, и шкура его, так необходимая охотнику, была тоже старой и некрасивой, с большими проплешинами и лишаями. Медведь стоял и ревел, будто не зная еще, что ему предпринять, а собаки, ободренные его неподвижностью, стали подскакивать к зверю, норовя ухватить зубами его задние лапы. Медведь, казалось, до тех пор и не понимал, что с ним происходит, покуда одной из собак не удалось схватить его за ляжку. И вдруг он словно ожил, проснулся, повернулся к собаке так быстро, что отпрыгнуть она не успела, и резанул ей брюхо когтями передней лапы. Пронзительно взвизгнув, собака болтнула лапами в воздухе и упала с распоротым брюхом на снег, откуда, дымясь на морозе, полезли блестящие внутренности. Пару раз тихо пискнула и замокла.
Другие лайки кидались на зверя уже осмотрительней, а скоро и вовсе стали в стороне и, вытянувшись в струнку, с напряженными лапами и хвостами, надсадно лаяли, не решаясь приблизиться к медведю.
Иван, сжавшись весь, как взведенная пружина, на немного согнутых ногах стал подходить к медведю. И зверь вдруг осознал, кого ему надо бояться сильнее, и все внимание свое тотчас обратил на человека, мотнул тяжелой головой и дико, длинно проревев, двинул прямо на Ивана, видевшего, как заходили под его плешивой бурой шкурой мышцы, связки и суставы. Всего сажени три и пробежал он до Ивана и только аршина за два ловко поднялся на задние свои короткие, кривые лапы, и теперь рассмотрел охотник хорошенько, каким огромным был медведь. Увидел Иван и гной под его глазами, даже клык сломанный разглядел в его зловонной пасти, сочившейся обильной длинной слюной. Увидел - и коротким без размаха ударом вогнал широкое, плоское перо рогатины туда, где, как думал он, колотилось большое медвежье сердце.
Медведь тут же замер на миг с открытой пастью, зарычал истошно, дико, так что эхо пошло гулять по роще, замахал передними лапами, силясь зацепить охотника когтями, но только царапал ими осиновое ратовище, мокрое от медвежьей слюны. Медведь орал, мотал неистово головой, силился опуститься на все четыре лапы, но Иван, побледневший, с текущим по лицу потом, все держал его на задних лапах, проталкивая все дальше и дальше в медвежью плоть стальное перо. Оно вошло в зверя до самой поперечины, что болталась раньше на ремешке, и остановилось. А зверь все бился, и кровь его, густая, темная, неприметная почти на бурой шерсти, стекала на притоптанный снег и уже на нем становилась красной, яркой, совсем человечьей по цвету.
Но вдруг случилось то, чего Иван никак не ждал - рогатина его пошла вперед, в нутро медведя, будто зверь был не из костей и мяса, а стал мягким, как огромный хлебный мякиш. Насквозь пронзила его рогатина, и Иван едва успел перехватить ратовище поближе к тупому концу.
- Бросай его, бросай!! - прокричал все видевший Беньёвский, стоявший поодаль за толстой пихтой.
Но Иван с перекошенным от усилия лицом все держал рогатину у самого её конца, в то время как большая часть её торчала из-за спины рычащего, машущего лапами зверя. Вершок за вершком торчащий из его спины конец становился длинней и длинней, медведь был совсем уж рядом с Иваном, который, казалось, оцепенел. И вот правой лапой своей дотянулся он до плеча охотника, рванул когтями кафтан, достал до тела человека, и больше держать рогатину Иван уже не мог. С захлебывающимся рыком зверь облапил юношу, опрокинул на снег, и под бурой этой колышущейся массой человека не стало видно, только вылетел из-под медвежьей туши его короткий крик, сдавленный диким звериным храпом.
Но другой человек, что стоял неподалеку за пихтой, путаясь в длинных полах куклянки, вдруг бросился к медведю с коротким клинком в руке, подбегая, крикнул собакам: "Драть его, драть!", подбежал к зверю одновременно с лайками, трижды блеснул над его холкой отточенной сталью. Медведь взревел яростно, вздрогнул всем телом. Было видно, как прокатилась под его шкурой какая-то волна. Он бросил распластанного на снегу Ивана, медленно, тяжело поднялся на задние лапы и весь окровавленный, с разинутой пастью пошел на неподвижно стоявшего Беньёвского, державшего в обеих руках у самой груди два пистолета стволами крест-накрест. Он выстрелил прямо в глаз медведю - и тот отшатнулся и сразу опустился на четыре лапы, замотал зачем-то головой. Человек спокойно шагнул к нему, всунул ствол в его старое, порванное в схватках с другими медведями ухо и выстрелил. Медведь упал набок тут же, словно ему подрезали сухожилия, и больше не шевелился. Из спины его торчала красная осиновая рогатина.
14. СТРАСТИ ПО ИВАНУ
Весть о том, что Устюжинова Ваню сильно помял медведь, издохший, правда, от его руки, большерецких обывателей порядком огорчила, потому что был Иван за добросердечие свое и честность всеми в остроге любим. Имел он, конечно, тайных злопыхателей, но таковых совсем немного было - кто силе его завидовал, кто успеху у первой острожской красавицы Мавры. В общем же Ивана жалели и ходили его навещать, в одиночку и компаниями. Носили гостинцы, утешали, развеселить пытались, но юноше не до веселья было.
Кто принес его домой, Иван не помнил. Лишь позже поведал Ивану Беньёвский, что, когда издох медведь, поднял он лежащего в беспамятстве охотника, зажал изодранное его плечо предусмотрительно захваченной из дому тряпицей, взвалил на спину и, несмотря на груз немалый, пошел к острогу. Принес его в дом Устюжиновых, отдал на попечение священника-отца, взгоревавшегося при виде поломанного медведем сына, а сам пустился к Магнусу Мейдеру. Лекарь, всегда пугавшийся неожиданных приходов, вначале смутился сильно, потом неторопливо собрал припасы кой-какие, и вскоре уж было твердо определено, что раны Ивана безнадежны и жить ему осталось день-два от силы. К тому же эскулап определил, что сломаны восемь ребер и поврежден дыхательный нерв, имеющий начало в плексус солиакус, месте весьма чувствительном и жизненно важном. Раны, однако, лекарь не поленился смазать бальзамом собственного мастерства и тщательно перевязать. На сломанные ребра наложил лубки и велел больного не кормить четыре дня, дабы избежать излишнего давления на поврежденный дыхательный нерв. Под конец процедур предложил уповать на Бога и ушел. У постели покалеченного и все ещё не пришедшего в сознание Ивана остался отец Алексий, который, утирая слезы, вполголоса ругал ехидство дщери вавилонской и блудницы бесстыдной Мавры.
Беньёвский побыл у постели раненого недолго и ушел. Двух слонявшихся по острогу камчадалов он увидел скоро и, переговорив, повел их в ту самую пихтовую рощу, откуда вернулся совсем недавно с тяжкой ношей на плечах. Увидев поверженного зверя, камчадалы подобострастно кланялись Беньёвскому, в котором видели охотника, в одиночку убившего огромного медведя. Он великодушно разрешил им забрать окорока и ступни - изысканное лакомство, а шкуру снятую выделать велел. Камчадалы работали недолго, и скоро они уже ушли с поляны, на которой тяжелым, красным месивом, бесформенным и страшным, остался лежать свежеванный медведь, ещё совсем недавно мирно спавший в своей берлоге, так мягко выстланной прелым листвяком.
