Я молча стоял, уставившись на свои руки.
— Если я действительно чародей, — наконец выговорил я, — я постараюсь помочь тебе. Тебе не надо меня бояться.
Он протянул мне чашу.
— Вот, выпей это.
— Но я не могу. Если я что-нибудь выпью здесь, я…
Старик вздохнул.
— И все же пока ты невежественный чародей. Эта вода из Лешэ, из реки, которую питают сновидения. Она принесет тебе множество видений. Она по-настоящему откроет твои глаза, а не закроет их слепотой смерти. Это сделают воды Ташэ, но не Лешэ.
— А нужны ли мне пророческие видения?
— Думаю, да, чтобы добраться туда, куда ты собрался.
— И это дело рук Сивиллы, — сказал я.
— Да. Пей.
Я выпил. Вода была страшно холодной и удивительно сладкой. Все во мне затрепетало, едва я сделал первый глоток. Но после нее во рту остался горький привкус.
— А теперь иди, — сказал Аукин, сын Невата, потерявший собственного сына.
Я поднялся на ноги, с трудом сохраняя равновесие на статуе бога, ухватился за оконный карниз и повис на нем. Раскачиваясь на окне, я на мгновение опустил взгляд на старика. Он помахал мне рукой. Я снова подтянулся и ощутил порыв горячего ветра на лице и груди, меня засыпало песком, словно я попал в песчаную бурю.
Я упал, но не обратно в комнату, а вниз, из окна — направления в пространстве таинственным образом поменялись. Окно наверху начало резко удаляться от меня, а вскоре и вовсе исчезло, пока я падал на холмы, обдуваемый горячими слепящими порывами песчаной бури.
И тогда ко мне начали приходить видения.
Падая, я увидел всю Ташэ, распростершуюся передо мной. Я увидел, что каждый умерший живет там внутри крохотного пространства из своих воспоминаний: либо чего-то приятного, либо, если собственная вина мучает его, бесконечного ужаса. Поэтому в сфере Ташэ постоянно царил совершенно невообразимый хаос, бесконечная мешанина и путаница, как и в жилище Сивиллы.
Падая, я оказывался во многих местах одновременно. Я прогуливался по мягкому мху, окаймлявшему залитую золотым светом заводь в лесной глуши. Три молоденьких девушки, сидя в воде, мыли голову, расчесывая длинные волосы. Юноша, едва ли старше меня самого, сидел рядом с ними на берегу и играл на лире. В лесу все вокруг них, казалось, замерло, застыло навеки. В воздухе между деревьев парили молочно-белые рыбки.
Я отступил на шаг от заводи, и лес исчез.
Я бежал среди бледных звезд по бесконечной плоскости, выложенной кирпичами, такими горячими, что они обжигали мне ноги. Мощеная поверхность простиралась до самого горизонта. Я заплакал от боли и перешел на шаг. Это единственное, что я мог сделать, чтобы не упасть. Из щелей между кирпичами со свистом вырывались языки пламени и струи дыма. Но я все равно шел, задыхаясь и обливаясь потом, пока не очутился у горизонтального окна, плашмя лежащего прямо на кирпичной дороге. Резкий порыв ветра бросил занавес прямо на меня, накрыв с головой, но я все равно должен был увидеть, что находится за ним.
Я неловко поскользнулся и упал на четвереньки, громко вскрикнув от боли. Подобравшись ползком к самому краю рамы, я свесился вниз и прямо под собой увидел короля и придворных, молча восседающих за парадным столом. Но стол не был накрыт, а лица всех присутствовавших судорожно исказились от невыносимой боли. И их одежда, и их тела просвечивали насквозь, и я заметил, что сердца всех этих мужчин и женщин раскалены добела, как железо в горне.
В залитой светом комнате я вновь увидел девушку, которой вечно суждено сидеть и прясть. У ее ног примостился мужчина, вырезавший из слоновой кости прекрасную статуэтку с причудливым орнаментом, которая никогда не будет закончена.
Я лежал обнаженным в ледяном потоке, обжигающем, как огонь. Тело мое онемело от холода. Меня потихоньку сносило по течению.
Я побывал и в бурлящей толпе на ярмарочной площади, брел в одиночестве по воде к полуразрушенной башне, где люди в белых туниках и серебряных масках ждали моего появления, а в это время лихой пират мерил шагами доску, зависшую прямо в воздухе. Он поднял на меня взгляд и долго с удивлением смотрел, как я падаю мимо него.
Я заглянул в воспоминания о жизни всех находящихся в Ташэ и понял, что значит быть королем и что значит быть рабом, что значит любить и быть любимым, что значит убить и быть убитым; я понял, что значит постареть и смутно вспоминать обо всем этом, как о растаявшем сне.
И я нашел свою сестру Хамакину.
Я падал сквозь саднящий песок, кружившийся повсюду, и вдруг песчинки превратились в миллионы птиц, которые моментально подставили свои мягкие крылья, чтобы подхватить меня. У всех этих птиц было лицо Хамакины, и все они заговорили одновременно ее голосом:
— Секенр, я здесь.
— Где?
— Брат, ты пришел за мной?
— Да.
— Ты опоздал, брат.
Я почувствовал, что падение прекратилось и я лежу на куче холодного мягкого праха. Я сел, стряхивая с себя пепел и пытаясь очистить от него глаза.
Через какое-то время с помощью слез и слюны я кое-как «умыл» лицо и смог осмотреться. Я попал в сад из праха. Насколько хватало глаз, исчезая вдали во всех направлениях, ровными рядами стояли белые гладкоствольные деревья без единого листа, гнущиеся под тяжестью круглых белых плодов. Пепел падал с неба дождем. Пепел, небо и безликая серая земля… И непонятно, где кончается земля и начинается небо.
Я поднялся на ноги, окруженный мертвыми цветами с белыми стеблями, похожими на сухой зимний тростник — огромные мертвые цветы, сохранившие все свои краски и все свое великолепие.
Пепел падал так густо, что я чувствовал, как его хлопья ложатся мне на плечи. Он укутал меня до такой степени, что вскоре я сам стал казаться частью этого пейзажа. Закрыв лицо руками, чтобы хоть в какой-то степени сохранить способность дышать и видеть, я продолжал прокладывать себе путь между торчащих палок — должно быть, это все, что осталось от живой изгороди — а пепел, мягкий и прохладный, уже достигал моих коленей.
Повисший в воздухе запах, запах пепла, был настолько сильным, настолько тошнотворно-сладким, настолько неприятным, что у меня закружилась голова. Но я знал, что здесь нельзя останавливаться, нельзя отдыхать, и я делал следующий шаг, и следующий, и следующий…
На поляне, бывшей, вероятно, центром сада, стоял наполовину погребенный под слоем пепла деревянный навес — провалившаяся крыша на опорах из бруса. Эту крышу кто-то сделал в форме зашедшегося в крике лица с широко открытым ртом — рот был забит, словно чудовищное создание уже наглоталось серого пепла.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
