Хамакина сидела там, ожидая меня — она сидела на деревянной скамейке под странной крышей. Она была боса, одета в лохмотья и вся облеплена пеплом. Лишь щеки ее умыли недавние слезы.
— Секенр…
— Я пришел, чтобы забрать тебя с собой, — ласково сказал я.
— Я не смогу вернуться. Отец… обманул меня. Он велел мне съесть плод, и я…
Я махнул рукой в сторону деревьев.
— Такой?
— Тогда он выглядел совсем по-другому. Деревья были зелеными. И плод был чудесным. Он так пах! Его цвет все время менялся, он… сиял и переливался, как нефть на воде в лучах солнца. Отец велел мне, он был сердит, а я испугалась и съела… У него был вкус смерти, и вдруг все здесь сразу же стало таким, как сейчас.
— Это сделал отец?
— Он сказал, что это всегда входило в его планы. Я не поняла большую часть из того, что он говорил.
— Где он?
Я потянулся за мечом и крепко сжал его. Я был разъярен, но вместе с тем прекрасно понимал, насколько глупо и беспомощно я выгляжу. Теперь это был не отцовский, а мой меч, данный мне Сивиллой с конкретной целью…
— Не знаю. Наверное, где-то неподалеку.
Она взяла меня за руку. Ее прикосновение было холодным, как лед.
— Пойдем.
Не знаю, сколько времени мы шли по саду из пепла. Не было никакой возможности определить время, расстояние и направление. Но Хамакина, казалось, прекрасно знала, куда мы идем.
Неожиданно сад закончился, и мне показалось, что я вновь очутился в густой обволакивающей мгле жилища Сивиллы. Я замешкался, оглядываясь вокруг в поисках ее светящегося лица, но сестра без тени сомнения повела меня по веревочному мосту, висящему над пучиной; громадные левиафаны с лицами идиотов, взбивая бледную пену, подплывали к нам из моря грязных звезд, и каждое чудовище раскрывало рот, демонстрируя гнилые зубы с зажатым между ними зеркальным шариком. С опаской поглядывая на потрескивающие извивающиеся веревки, я видел под ними множество своих отражений в этих кривых зеркалах.
Каким-то образом Хамакина оказалась уже не рядом со мной, а далеко внизу, внутри каждой из зеркальных сфер, а потом я увидел ее далеко впереди — она убегала от меня по бесконечно однообразной песчаной равнине под окрашенным в цвет песка небом. Вдруг все монстры стали по очереди погружаться на дно, и она исчезала вместе с ними, но вот выныривало очередное чудовище, скаля в усмешке рот, и я снова видел ее.
В небе над Хамакиной зажглись черные звезды, и она бежала под ними по песку — серое пятнышко под мертвым небом, удалявшееся к черным пятнам, которые были звездами.
И снова каждый левиафан по очереди нырял и поднимался, демонстрируя мне ее отражение, а из пучины до меня донеслась песня — она пела на бегу. Это был ее голос, но он казался повзрослевшим, и в этом полном боли голосе звучала страсть:
Когда я уйду во Тьму,А ты останешься в Свете,Приди на могилу мою,Ляг на нее на рассвете.Ты мне подаришь плод,Выросший в летних садах,Я же могилы дарДам тебе — пепел и прах.
Вдруг, даже не почувствовав перемещения, я тоже очутился на бесконечной песчаной равнине под черными звездами и пошел на звук ее голоса, звучавшего над низкими дюнами — к линии горизонта, к черному пятну, которое там пряталось.
Вначале я принял его за одну из упавших с неба звезд, но по мере нашего приближения контуры предмета проступали все отчетливей и отчетливей, и я в ужасе замедлил шаг, едва различив резкие очертания крыши, похожие на глаза окна и знакомый причал, лежащий теперь на песке.
Дом моего отца — нет, мой собственный дом — стоял там на своих сваях-опорах, как окоченевший гигантский паук. Здесь не было Реки, не было Страны Тростников, словно весь мир чисто вымели, оставив лишь эту кучу старых деревяшек.
Когда я подошел к причалу, Хамакина уже ждала меня у подножия лестницы. Она смотрела вверх.
— Он там.
— Почему он сделал это с тобой и с мамой? — спросил я. Одной рукой я вцепился в меч, а второй — в лестницу. Я дрожал с головы до ног больше от жалости, чем от страха и гнева.
Ее ответ озадачил меня гораздо больше, чем все сказанное Аукином. Снова ее голос стал взрослым, почти грубым.
— Почему он сделал это с тобой, Секенр?
Я покачал головой и начал подъем. Когда я взбирался по лестнице, она трепетала, словно была живой и чувствовала мои прикосновения.
Голос отца загремел из дома, как гром:
— Секенр, я снова тебя спрашиваю, ты все еще любишь меня?
Я ничего не ответил, продолжив взбираться по лестнице. Люк над ней оказался запертым изнутри.
— Я хочу, чтобы ты любил меня, как прежде, — сказал он. — Я всегда желал тебе лишь хорошего. А еще я хочу, чтобы ты вернулся. Даже после всего того, что ты сделал вопреки моей воле, это пока возможно. Возвращайся. Помни меня таким, каким я был. Живи своей жизнью. Вот и все.
Я забарабанил в люк рукоятью меча. Теперь задрожал весь дом, внезапно взорвавшийся белым пламенем. Охватив меня с головы до ног, оно ослепило меня, громом отозвавшись в ушах.
Завопив от ужаса, я прыгнул подальше от причала и упал лицом в песок.
Я сел, отплевываясь и по-прежнему крепко сжимая меч. Огонь не причинил дому никакого вреда, лишь лестница обуглилась и обвалилась прямо у меня на глазах.
Зажав меч под мышкой, я начал карабкаться по одной из деревянных опор, и снова меня охватили языки пламени, но колдовской огонь не обжигал, и я не обращал на него никакого внимания.
— Отец, — закричал я. — Я иду. Впусти меня.
Я добрался до балкона своей собственной комнаты и очутился напротив того самого окна, через которое унесло Хамакину.
Все окна и двери закрылись передо мной, запылав белым пламенем.
Я подумал, не позвать ли мне вновь Сивиллу. Для меня это будет третья, последняя возможность. А если я когда-нибудь снова сделаю это… И что тогда? Тогда она каким-то образом предъявит на меня свои права.
Нет, время для этого еще не пришло.
— Отец, — сказал я, — если ты любишь меня, как утверждаешь, открой дверь.
— Ты не послушал меня, сын.
— Тогда мне придется не слушать тебя и дальше.
Из моих глаз потекли слезы, и, не сходя с места, я принялся сводить и разводить ладони. Когда-то отец побил меня за подобную попытку. Тогда она не увенчалась успехом. Теперь же все оказалось таким же легким и естественным, как дыхание.
Холодное синее пламя заплясало у меня на ладонях. Я развел свои пылающие руки, разделив огонь, как две половинки занавеса. Свои пылающие ладони я прижал к закрытому ставнями окну. Синее пламя струилось у меня между пальцев. Древесина задымилась, почернела и провалилась, так неожиданно освободив мне проход, что я качнулся вперед, едва не свалившись в комнату.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
