их отношений, когда любовь, казалось бы, еще никем и ничем не была омрачена.
И вот возникает теперь такая тревожная мысль. Вот она свидетельствует много раз и сурово против Достоевского. Мы никогда не сумеем воспроизвести всю конкретную волнующую правду того периода; по мере того, как жизнь ее складывается все более и более неудачно, возрастает, б. м., и заинтересованность ее. Но в иной совсем плоскости, отнюдь не в плоскости житейской – меньше всего интересует нас здесь она – ставим мы наш вопрос: действительно ли справился Достоевский с этим ниспосланным ему судьбой столь тяжким испытанием; как подошел он к этой юной, неопытной, так преданно перед ним раскрывавшейся душе? Он, проживший уже большую половину своей жизни, тончайший психолог человеческих страстей – к ней, еще наивной, только что начинающей искать в окружающем, в людях воплощения некоего возвышенного идеала? Был этот идеал чарующе прекрасен в своих неясных очертаниях и сиял он сквозь зыбкую кору позитивистических идей, к которым она, конечно, прислушивалась, б. м., заявляла себя и сторонницей их, но вряд ли воспринимала душою до конца.
Спрашиваем мы еще раз: как поступил Достоевский с этим юным существом – взрастил ли он ее, поднял ли до известной высоты? Или… сам не удержался на высоте. И зажглись и в ее душе слепые, жестокие страсти, разверзлась перед нею все более и более бездна, в которую, быть может, сила темная, от него исходившая, первая ее и толкнула. И если последнее более вероятно и был он причастен ко греху, к вовлечению в грех, в темную сферу греховности, то как он сам относился к себе в минуты просветлений от кипевших в нем страстей – к себе, пусть даже и косвенно соблазнившему одного из малых сих?
Мы чувствуем и сознаем всю тревожность и ответственность этого вопроса. И кажется нам, что именно здесь и находится один из узлов каких-то очень глубоких трагических переживаний Достоевского, нахлынувших на него вместе с первым ощущением какого-то непоправимого греха, по отношению к ней, Сусловой, – греха, с которым он должен был бороться всеми имевшимися у него средствами, быть может, и боролся с ним воспаленно-страстно – не исключая, по крайней мере на первых порах, средств и цинических.
Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 176–178.
ДО СВАДЬБЫ
Из дневника одной девушки
Апреля 20
Все одно и то же – какая тоска! Сегодня я целый день одна дома: мать и отчим уехали куда-то за город на целый день; с ними приятель отчима Оглоблин, молодой офицер, и еще несколько молодых людей. Мать звала меня и осталась очень недовольна моим отказом. Это понятно: вследствие его она должна была одна ехать с молодежью, тогда как всех уверяет, что выезжает только для меня. Положение неловкое. Кроме того, ей не понравилось, что я слишком ясно выразила свое желание быть одной. Не знаю, как это высказалась я так неосторожно. Со мной это бывает и никогда не проходит даром: следствием всегда являются неудовольствия. Теперь мать особенно расположена обижаться; вчера она говорила со мной о хозяйственных делах, жаловалась на расходы; когда я предложила ей сократить их, она нашла это невозможным и сказала, что я ничего не понимаю. По соображениям матери оказывается, что я (всегда я) причиной этой невозможности, мои наряды, выезды и проч. Для чего они мне? Для чего вся эта жалкая пародия на светский тон, на который идет столько хлопот и денег и так мало удовольствия? Правда, смысл этой добровольной тирании понятен, но ведь я его не разделяю: ясно как день, что нужно понравиться во что бы то ни стало. Все эти выезды, наряды, вся мука пансионной дрессировки, которой я подвергалась в продолжение пяти лет, имеют своей целью этот решительный момент; но я далека от него, и это огорчает мать. Как же это, в то время когда мои сверстницы пленяют своими талантами, влюбляются и выходят замуж, делая из этого прекрасного обычая более или менее выгодные спекуляции, я ни на шаг не двигаюсь к цели. Но мать не совсем еще отчаялась: она наряжает меня и ждет судьбы. На днях она подарила мне прекрасное платье и браслет. Сколько раз просила я ее не покупать мне дорогих вещей, уверяла, что я могу обойтись без них, – она обижается. В этом желании не быть в тягость семейству мать видит намек на ее безрассудное замужество за человеком, который так беспощадно проматывает наше состояние. Уверить ее, что ничего подобного никогда не было у меня в мыслях, нет возможности. Но довольно об этом. Скучно.
Апреля 29
Мать не в духе и вот уже несколько дней почти не выходит из своей комнаты; отчима, по обыкновению, нет дома. Вчера вечером были гости: несколько молодых людей, очень мне не симпатичных, и я одна должна была их принимать. Весь вечер почти говорили о новой актрисе, о ее таланте, наружности, характере и даже привычках. Я удивлялась, откуда они все это знают, но как не знать! – на том стоят. Было, однако ж, всем скучно, только под конец вечера гости мои немного оживились: пришел Оглоблин; он рассказывал разные анекдоты из военного быта, до того неостроумные и нелепые, что мне было гадко слышать. Все хохотали. Я едва удерживалась от резких выражений. Вот как я еще безрассудна. Ну к чему бы это повело.
Сегодня была у меня Маргарита Сосновская со своим дядей Вереиновым. Эти не такие. Я им очень обрадовалась, но и она… Вереинов – молодой человек тридцати двух лет, очень образованный и с такими благородными стремлениями; но иногда он до того мелочен, что досадно смотреть. Сегодня я спросила Вереинова, отчего он так давно не был у нас; он начал извиняться и уверять, что очень желал меня видеть, но служба, дела. Для чего все это говорить? Он с большим участием расспрашивал меня, что я делаю, где бываю и весела ли. Я отвечала коротко; мне больших усилий стоило казаться равнодушной.
Они приезжали проститься перед отъездом на дачу. Маргарита очень просила приехать к ним гостить на все лето.
Мая 12
Весна во всем блеске. Какое прекрасное время! Странное впечатление производит на меня весна: по временам я чувствую припадки какой-то бессознательной радости и столько энергии, что тайная мысль повернуть жизнь по-своему и начать ее снова, трезвую, разумную жизнь, представляется возможною. Не самообольщение ли это?.. Но как же ему не быть! Мне только двадцать лет, я не жила еще, а кругом в жизни, в природе, готовящейся расцвести, столько
