Влажное ложе покинувши, Феб златокудрый направил Быстрых коней, Фаетонову гибель, за розовой Эос;
Круто напрягши бразды, он кругом озирался, и тотчас Бойкие взоры его устремились на берег пустынный.
Там воскурялся туман благовонною жертвою; море Тихо у желтых песков почивало; разбитая лодка,
Дном опрокинута вверх, половиной в воде, половиной В утреннем воздухе, темной смолою чернела - и тут же,
Влево разбросаны были обломки еловые весел, Кожаный щит и шелом опрокинутый, полные тины.
Дальше, когда порассеялись волны тумана седого, Он увидал на траве, под зеленым навесом каштана
(Трижды его обежавши, лоза окружала кистями), - Юношу он на траве увидал: белоснежные члены Были раскинуты, правой рукою как будто теснил он
Грудь, и на ней-то прекрасное тело недвижно лежало, Левая навзничь упала, и белые формы на темной Зелени трав благовонных во всей полноте рисовались;
Весь был разодран хитон, округлые бедра белели, Будто бы мрамор, приявший изгибы из рук
Праксителя, Ноги казали свои покровенные прахом подошвы, Светлые кудри чела упадали на грудь, осеняя
Мертвую силу лица и глубоко-смертельную язву. ‹1847›
Кусок мрамора
Тщетно блуждает мой взор, измеряя твой мрамор начатый, Тщетно пытливая мысль хочет загадку решить:
Что одевает кора грубо изрубленной массы?
Ясное ль Тита чело, Фавна ль изменчивый лик, Змей примирителя - жезл, крылья и стан быстроногий,
Или стыдливости дев с тонким перстом на устах? ‹1847›
К юноше
Друзья, как он хорош за чашею вина!
Как молодой души неопытность видна!
Его шестнадцать лет, его живые взоры,
Ланиты нежные, заносчивые споры,
Порывы дружества, негодованье, гнев -
Всё обещает в нем любимца зорких дев. ‹1847›
***
С корзиной, полною цветов, на голове
Из сумрака аллей она на свет ступила, -
И побежала тень за ней по мураве,
И пол-лица ей тень корзины осенила;
Но и под тению узнаешь ты как раз
Приметы южного созданья без ошибки -
По светлому зрачку неотразимых глаз,
По откровенности младенческой улыбки. ‹1847›
***
В златом сиянии лампады полусонной
И отворя окно в мой садик благовонный,
То прохлаждаемый, то в сладостном жару,
Следил я легкую кудрей ее игру:
Дыханьем полночи их тихо волновало
И с милого чела красиво отдувало… ‹1843›
***
Питомец радости, покорный наслажденью,
Зачем, коварный друг, не внемля приглашенью, Ты наш вечерний пир вчера не посетил?
Хозяин ласковый к обеду пригласил В беседку, где кругом, не заслоняя сада, Полувоздушная обстала колоннада.
Диана полная, глядя между ветвей,
Благословляла стол улыбкою своей,
И явства сочные с их паром благовонным,
Отрадно-лакомым гулякам утонченным,
И - отчих кладовых старинное добро -
Широкодонных чаш литое серебро.
А ветерок ночной, по фитилям порхая,
Качал слегка огни, нам лица освежая.
Зачем ты не сидел меж нами у стола?
Тут в розовом венке и Лидия была,
И Пирра смуглая, и Цинтия живая,
И ученица муз Неэра молодая,
Как Сафо, страстная, пугливая, как лань…
О друг! я чувствую, я заплачу ей дань Любви мечтательной, тоскливой, безотрадной…
Я наливал вчера рукою беспощадной, -
Но вспоминал тебя, и, знаю, вполпьяна
Мешал в заздравиях я ваши имена. ‹1847›
***
Уснуло озеро; безмолвен лес;
Русалка белая небрежно выплывает;
Как лебедь молодой, луна среди небес Скользит и свой двойник на влаге созерцает.
Уснули рыбаки у сонных огоньков;
Ветрило бледное не шевельнет ни складкой;
Порой тяжелый карп плеснет у тростников, Пустив широкий круг бежать по влаге гладкой.
Как тихо… Каждый звук и шорох слышу я;
Но звуки тишины ночной не прерывают, -
Пускай живая трель ярка у соловья,
Пусть травы на воде русалки колыхают… ‹1847› К красавцу Природы баловень, как счастлив ты судьбой!
Всем нравятся твой рост, и гордый облик твой, И кудри пышные, беспечностью завиты,
И бледное чело, и нежные ланиты, Приподнятая грудь, жемчужный ряд зубов, И огненный зрачок, и бархатная бровь;
А девы юные, украдкой от надзора,
Толкуют твой ответ и выраженье взора,
И после каждая, вздохнув наедине,
Промолвит: "Да, он мой - его отдайте мне!" Как сон младенчества, как первые лобзанья
С отравой сладкою безумного желанья, Ты полон прелести в их памяти живешь, Улыбкам учишь их и к зеркалу зовешь;
Не для тебя ль они, при факеле Авроры,
Находят новый взгляд и новые уборы?
Когда же ложе их оденет темнота,
Алкают уст твоих, раскрывшись, их уста. ‹1841›
Сон и Пазифая
Ярко блестящая пряжка над белою полною грудью Девы хариты младой - ризы вязала концы,
Свежий венок прилегал к высоко подвязанным косам, Серьги с подвеской тройной с блеском качались в ушах,
Сзади вились по плечам, умащенные сладкою амброй, Запах далеко лия, волны кудрей золотых.
Тихо ступала нога круглобедрая. Так Пазифаю Юноша Сон увидал, полон желанья любви.
Крепкой обвита рукой, покраснела харита младая, Но возрастающий жар вежды прекрасной сомкнул,
И в упоеньи любви на цветы опускаяся, дева, Члены раскинув, с кудрей свой уронила венок. ‹1842›
Амимона
"Это у вас, на севере, всё нипочем! Посмотри-ка, Чей там, в дали голубой, парус, как чайка, блеснул?
Ты только белую точку завидел, - а я различила Снасти и пестрый наш флаг. Это отцовский корабль!
Знать, старику надоела в Наксосе жена молодая…
Мать говорила, что он скоро вернется домой, В Наполи-ди-Романию. Полно вечерней порою В рощу лавровую мне тайно к тебе приходить!
Ах, любовь только губит нас, девушек!"- "Милая, полно!
В этих словах две вины: город родной назвала Ты Наполи-ди-Романьей: это названье - чужое.
Можно ли в вашей стране девам пенять на любовь?
Здесь она города созидала; по храмам и рощам Сладостный жар не остыл в гнездах ее голубей.
Знаешь ты, как основался ваш город? гонимый Египтом, С целой толпою детей в Грецию прибыл Данай.
В Арголиде, томясь жестокою жаждой, изгнанник Всех пятьдесят дочерей ключ отыскать разослал.
Долго блуждали они, одинокие. Вдруг Амимона Неосторожной стопой будит Сатира в лесу.
Нет пощады! - Сатир догоняет пугливую, обнял…
Но над беглянкою бог верным трезубцем взмахнул.
Быстро, как горный олень, умчался Сатир козлоногий - Мимо его просвистав, в землю трезубец впился.
"Амимона! - сказал Нептун, - подай мне трезубец!" Дева, горя от стыда, дернула ловкой рукой.
Чудо! вслед за зубцами железными почва сухая Чистых, как горный кристалл, три извергает ключа.
Навплия сына Нептуну затем понесла Амимона - Город ваш Навплию он, смелый пловец, заложил". ‹1855›
Диана, Эндимион и Сатир ‹Картина Брюллова›
У звучного ключа как сладок первый сон!
Как спящий при луне хорош Эндимион!
Герои только так покоятся и дети.
Над чудной головой висят рожок и сети;
Откинутый колчан лежит на стороне;
Собаки верные встревожены - оне
Не видят смертного и чуют приближенье.
Ты ль, непорочная, познала вожделенье?
Счастливец! ты его узрела с высоты,
И небо для него должна покинуть ты.
Девическую грудь невольный жар объемлет.
Диана, берегись! старик сатир не дремлет.
Я слышу стук копыт. Рога прикрыв венцом, Вот он, любовник нимф, с пылающим лицом, Обезображенным порывом страсти зверской, Уж стана нежного рукой коснулся дерзкой.
О, как вздрогнула ты, как обернулась вдруг!
В лице божественном и гордость и испуг.
А баловень Эрот, доволен шуткой новой,
Готов на кулаке прохлопнуть лист кленовый. ‹1855› Золотой век
Я посещал тот край обетованный,
Где золотой блистал когда-то век,
Где, розами и миртами венчанный,
Под сению дерев благоуханной
Блаженствовал незлобный человек.
Леса полны поныне аромата,
Долины те ж и горные хребты;
Еще досель в прозрачный час заката
Глядит скала, сиянием объята,
На пену волн эгейских с высоты.
Под пихтою душистой и красивой
Под шум ручьев, разбитых об утес,
Отрадно верить, что Сатурн ревнивый
Над этою долиною счастливой
Век золотой не весь еще пронес.
И чудится: за тем кустом колючим
Румяных роз, где лавров тень легла,
Дыханьем дня распалена горючим,
Лобзаниям то долгим, то летучим
Менада грудь и плечи предала.
Но что за шум? За девой смуглолицей
Вослед толпа. Всё празднично кругом.
И гибкий тигр с пушистою тигрицей,
Неслышные, в ярме пред колесницей,
Идут, махая весело хвостом.
А вот и он, красавец ненаглядный,
Среди толпы ликующих - Лией,
Увенчанный листвою виноградной,
