Религиозный реформаторский ренессанс философии Серебряного века затронул поначалу лишь узкий, тонкий слой мыслителей и литераторов (впоследствии названных декадентами), и религиозные ценности были присоединены к числу интеллигентских уже в советское время, когда Церковь оказалась в загоне и свобода совести заняла особое место в пантеоне ценностей ищущих выхода из мировоззренческого тупика советских интеллигентов.
Но для того чтобы русская интеллигенция превратилась в советскую, было необходимо, чтобы проповедь свободы, справедливости и народолюбия воплотилась в жизнь. Или – попыталась воплотиться. Но похож ли советский интеллигент на российского, дореволюционного? И да и нет, как две версии одного и того же способа отношения к действительности, разнесенные во времени. Ибо советский интеллигент, скажем, образца «оттепели» и застойного периода, был просвещенный, мыслящий профессионал, неудовлетворенный собой и жизнью, но благодаря выплачиваемой ему государством зарплате (которую в застойные времена презрительно именовали «пособием по безработице») обладал досугом, достаточным для того, чтобы свое чувство неудовлетворенности воплощать в разговоры о необходимости просвещения, свободы и справедливости для «опять обманутого народа».
Обозначенная временнбя координата – вновь 60-е годы, но уже ХХ столетия, хрущевская «оттепель» и т. п. – неслучайна. Ибо до этого времени ни политический режим, ни уровень самосознания людей интеллигентских профессий не допускали массового существования людей с интеллигентской избыточностью – проповедь свободы и справедливости была, с одной стороны, запрещена, с другой – невозможна, так как в обществе еще не созрела уверенность в том, что осуществленное после революции не есть то самое, о чем русские интеллигенты классического образца мечтали в ХIХ веке.
И то состояние растерянности, полной дезориентации, в котором оказалась российская интеллигенция после революции (и до «оттепели»), во многом совпадает с растерянностью и дезориентацией постсоветской интеллигенции сегодня. Вторая попытка воплотить идеи интеллигентской избыточности опять привела к удивительно похожему результату – интеллигенция оказалась ненужной. Общество недвусмысленно дает понять это, не считая возможным и необходимым для себя поддерживать не просто профессионалов и интеллектуалов, прагматическая необходимость в которых самоочевидна, а тех, для кого главное в утверждении ценности справедливости и свободы для народа, который, получив (со всеми возможными оговорками) свободу, кажется, уже не нуждается в проповеди того, что пусть криво и плохо, но все же воплотилось.
«Несправедливо!» – когда открыто, когда молча вопиет современный интеллигент, ибо хорошо помнит, как он страдал от унижения не только себя, но и народа «проклятой советской властью», как он читал, думал, спорил, горел, как участвовал в первой защите Белого дома, как волновался, переживал, готов был пожертвовать своей карьерой (а иногда и жертвовал)! И чем все это кончилось? Не «за что боролись?» звучит рефреном в его душе, а «зачем я читал эту груду книг, зачем пытался быть с веком наравне, зачем работал над собой, зачем тратил жизнь в бесконечных спорах, зачем пытался соответствовать чему-то, что так же трудно определить сегодня, как это было трудно определить и век назад?». Постперестройка требует прагматиков-специалистов очень узкой ориентации – банковское дело, финансы, торговля – и отсекает любую избыточность как атавизм. Спрос на современное искусство, литературу катастрофически падает. Типично «интеллигентские качества» не просто не нужны, а мешают, как невидимый порог, перешагнуть через который, однако, до сих пор для многих невозможно. И даже если представить себе, что рынок и реставрируемые капиталистические отношения породят новых меценатов и государство сможет больше денег выделять на культуру, то все равно поддерживаться будут профессионалы, а не тип жреца прогресса, мученика идеи, каким был типичный интеллигент. Несправедливо?
Но не является ли изначально интеллигентская справедливость очередной прекрасной иллюзией, неизменно исчезающей при попытке воплощения? Рассмотрим религиозную версию ответа. Миром, земной жизнью правит не справедливость, а функциональность. И справедливость на земле в лучшем случае присутствует как потребность души, как одна из возможностей, как один из вариантов ответа. Но царство справедливости на земле невозможно – это как бы одна из тех тривиальных истин, которые может отрицать только тот, кто ослеплен и одновременно неудовлетворен земным, так как требует от него того, что может дать (а может и не дать) только небо.
Но посмотрим на эту ситуацию и с другой стороны: так уж несправедливо обошлась жизнь с русским интеллигентом? Если он был адептом, жрецом символической (в достаточной мере иллюзорной) идеи царства свободы и справедливости, то почему он должен существовать и тогда, когда его миссия завершена, а ни пенсия, ни выходное пособие в виде непрерывного чествования былых заслуг не предусмотрены обществом, в котором эти идеи воплотились? Интеллигенция была посредником, медиатором между народом, который ею воспринимался в достаточно мифологизированном виде, и государством, которое, как ни странно, всегда более трезво подходило к своему народу (и в том числе к самому себе), чем российская интеллигенция. Народ – это и есть истина, то есть он тот и таков, какой есть. Он не лучше и не хуже ни одного народа, но надеяться на то, что положенная к его ногам свобода сделает из него жар-птицу, одаривающую любого, кто ее освободит, наивно. Достаточно будет, если, в соответствии с уже другой сказкой, он не превратится в злого и обиженного джинна из бутылки, который первые сто тысяч лет обещал за свободу полмира, а затем, устав ждать, поклялся отомстить именно тому, кто первый его освободит. Кстати, такой вариант тоже не исключен и куда более истинен, чем сказка о гадком утенке и прекрасном белом лебеде.
Но можно поставить вопрос и более жестко. И, не беря под сомнение благородство, подвижничество, мессианство российского интеллигента, поразмышлять на тему, что было причиной его вышеназванной избыточности и неудовлетворенности. Да, ответ в виде «вины перед народом», «больной совести», невозможности наслаждаться сытой жизнью, когда другие голодают, – не только известен, но и правомерен. Но правомерно и сомнение: а не есть ли его неудовлетворенность часть чисто психологической ущербности, своеобразного комплекса неполноценности? То есть мне плохо, потому что я не умею радоваться жизни, так как требую от нее невозможного, требую от нее той полноты, которая невозможна, а в качестве оправдания (и в соответствии с неумением справиться с собственной неполноценностью и иллюзорностью своего сознания) ставлю акцент на внешних обстоятельствах, которые-де и виноваты в том, что мне плохо? Цена подвижничества при этом не уменьшается, но может измениться оценка того, что происходит сейчас с российской интеллигенцией.
«Что же стоит за всем этим? – пишет Вениамин Иофе в статье “Воды жизни”. – Не найденные в вещественной жизни две великие составляющие человеческого бытия, две координаты существования: вверх, к источнику Бытия в неприятии несвободы, и в мир, к человеку в неприятии несправедливости»1.
Свобода и справедливость – две разные координаты. И осуществление одной отнюдь не означает осуществления другой. Революция 1917 года попыталась воплотить справедливость, для чего и лишила людей свободы, что оттолкнуло от нее интеллигенцию. Перестройка дала свободу, но справедливость – не прицепной вагон, поезд прошел, и, сколько ни вглядывайся в скрещение путей, другого состава не будет. Можно еще долго толкаться на пустой платформе, оглядываться назад – прошлое невозвратимо, с этим надо как-то смириться.
Можно по-разному оценивать деятельность российской интеллигенции. Как 1) «мавр сделал свое дело»; 2) отрицательный опыт – с положительной моралью: не строй себе Царство Божие на земле; 3) неумение жить, возведенное в принцип жизни или благородный способ компенсации собственной неполноценности; 4) печальный, по-человечески очень понятный уход со сцены уникального человеческого типа, который вдруг стал всем ненужен, как старик со своими рассказами о боевой юности. И все это вместе может означать действительно новую эпоху, в которой, быть может, меньше будет прекрасных иллюзий, но больше социальной трезвости. Российская интеллигенция ознаменовала собой один из лучших, творчески насыщенных, благородно-прекраснодушных периодов истории России, и даже если ее проводы на пенсию оказались несколько скомканными, если не все интеллигенты смогут переквалифицироваться в профессионалов и интеллектуалов и не всем «на их закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной», как не вспомнить строчки: «не говори с тоской: их нет, но с благодарностию: были».
