— Ты Рыба по гороскопу. Вот и плещись на здоровье!
Он ответил небрежно и беспечно, но кислота с физиономии не пропала.
— Слушай, зачем ты здесь торчишь? Я же вижу, как тебя это достало. Шел бы домой, к своим друзьям и подружкам.
— Отпускаешь, да? Мне тебе в ножки поклониться за милостивое позволение или ступни облобызать? Кажется, мы давно договорились: всегда и везде я делаю то, что хочу и считаю нужным.
— Правильно: у тебя плохое настроение — так не парься, испорти его ближнему.
— Что-то я смотрю, ты слишком бодрая стала. И лопочешь внятно и осмысленно. Может, и впрямь мне пора сваливать из этой осточертевшей до зубовного скрежета больнички?
Я тотчас пожалела о своих словах.
— Нет, Рин, не уходи! Пожалуйста. Мне еще плохо…
— А доктор сказал, что кризис миновал и ты идешь на поправку.
— Не верь ему, он врет. Останься хотя бы на сегодня, ладно?
— Ладно. И без того собирался на всякий случай проторчать и эту ночку. Полсуток недосыпа меньше, полсуток больше — какая разница?
— Спасибо! Скажи, а родители сюда приезжали?
— Ну что ты. У них нашлось с полсотни более важных дел, чем навестить дочь, даже если она трепыхается между тем светом и этим. Впрочем, вру: отец заходил в самый первый день. И все оплатил: отдельная палата, как ты, наверное, заметила, лекарства, услужливые медсестрички. Сервис на высшем уровне! Еще мама периодически сюда названивает, справляется о твоем градусе и тонусе. Разве это не проявление родительской заботы?
— О да. Более чем.
— Неужели, сестренка, ты все еще по ним скучаешь и на что-то надеешься?
— Уже нет. Давно. Ладно, замнем — не слишком полезная для здоровья тема. Слушай, можешь что-нибудь сотворить?
— Что, например?
— Какую-нибудь чудесность. Только приятную. И я от радости сразу поправлюсь.
— Офигеть. Даже здесь меня эксплуатируют! — наигранно возмутился Рин. Задумавшись на пару секунд, смилостивился: — Так и быть! Только это будет экспромт, никаких заготовок я не делал.
Брат развел ладони, и между ними завихрилась радуга, распавшаяся на множество бабочек. Они разлетелись по всей палате — огромные и яркие, тропические, и простые капустницы и лимонницы. Одна из них, переливчато-синяя, уселась на одеяло вблизи моего лица. Казалось, она только что вспорхнула с орхидеи в амазонских джунглях и еще хранит на лапках и усиках душный и сладкий аромат.
— Здорово! Красота какая…
— Наслаждайся. Хотя по мне — скука смертная. Банально. Подумал: «Пусть будет маленькое, легкое и красивое» — и вот, пожалуйста! Не болей ты, я бы себя не сдерживал, и вышло бы круче.
— Вроде гигантских каракатиц или пауков? Нет уж, спасибо!
Рин почесал ухо, на которое присела малиновая красавица с черными иероглифами на кончиках крыльев. Бабочка неторопливо взлетела, а когда он опустил руку, приземлилась на то же место.
— Интересно, какие из дев-трясавиц на тебя набросились… — задумчиво пробормотал он.
— Что-что? Какие еще девы?
— Девы-трясавицы, они же лихорадки. Их двенадцать сестер: Трясея, Огнея, Озноба, Гнетея, Ломея, Желтея… и так далее. От одной горишь, от другой мерзнешь, третья кости ломает. Зловредные такие девки, вроде нечисти.
— На меня не одна набросилась. И озноб был, и жар, и кости ломило. Но больше всех доставала Бредея. Есть такая?
— Раз доставала, значит, есть.
— А ты их пытался прогнать, да? Исцелял меня, пока я в отрубе была?..
Слезы благодарности навернулись на глаза — от слабости тянуло плакать от малейшего пустяка, а тут такое самопожертвование. (То, что именно по вине Рина на меня набросились несимпатичные и злобные девицы, как-то забылось.)
— Ну, что ты. Я не дурак, чтобы исцелять: тут таких дров наломать можно, — Рин снял с уха щекочущую его бабочку и пересадил на тюлевую занавеску. На ней уже красовалось множество трепещущих ярких созданий. — Стоит заниматься только тем, в чем ты профи. Тебя ведь и без меня неплохо подлечили, верно?
Он ушел рано, пока я спала. И бабочки тоже. То ли вылетели в дверь следом за ним, то ли упорхнули в открытую фрамугу.
Больше за те две недели, что я еще провалялась, брат не появился ни разу. Врачи и медсестры удивлялись: то было не выгнать, а то исчез и забыл родную сестренку напрочь. Я объясняла его отсутствие срочными делами, но они вряд ли верили.
Из больницы меня забирал наш шофер, а дома обрадовались моему появлению лишь кухарка да гувернантка (последняя вряд ли искренне). Рин только бегло кивнул, словно расстались мы накануне вечером.
На учебу в Штаты провожала его я одна. Так он решил. Родители, как можно догадаться, не настаивали, а подружкам он не удосужился сообщить о дне отлета.
— А то набегут всей тучей. Слезами вымочат, поцелуями обслюнявят…
Я очень старалась не зареветь. Говорила о пустяках, но голос то и дело срывался. Рин при этом вздергивал бровь, и губы его изгибались, но все же удерживали готовые выскочить ехидные слова. Он не насмешничал и не издевался, но был лаконичен и мыслями парил уже явно не здесь.
— Ты хоть звонить или смс-ить мне будешь?
— Буду. Но редко.
— Писать?
— Вряд ли.
— Приезжать на каникулы?
— Ну, это уж точно нет. Что я здесь забыл?
— Меня. Я буду очень скучать.
— Догадываюсь. Но вряд ли ты меня разжалобишь пафосной речью о том, какой скучной и серой станет твоя жизнь с моим отъездом. Учись жить самостоятельно, сестренка, хватить цепляться за мою штанину. Ну, все. Пока!
Он похлопал меня по плечу и развернул в сторону выхода. А сам зашагал к стойке регистрации.
Хотя посадка только началась, и времени еще был вагон.
ЧАСТЬ 2. ТВОРЕЦ
Птица Гаадри
Из Англии в Россию я возвращалась в самом радостном и нетерпеливом настроении. За все три года, что я там училась, ни разу не выбиралась домой. Не потому, что не хватало денег на дорогу — родители посылали достаточно. Но Рина на родине не было, а больше ни к одной живой душе не тянуло. Зимние каникулы проводила обычно в Альпах, летние — на недорогих средиземноморских курортах.
Брат посылал о себе вести нечасто, как и обещал при расставании. Свой престижный Гарвард он бросил, проучившись меньше года. «Тоска зеленая — совсем как их доллар», — объяснил по телефону, но в подробности вдаваться не стал. Присылаемые родителями деньги (их он не поставил в известность, что положил на учебу) тратил на странствия по Европе и Африке. Полгода назад вернулся домой, узнав, что наш роскошный особняк пустует: папа с мамой решили перебраться в места более солнечные — не то во Флориду, не то во Флоренцию.
Скучала я по нему отчаянно. Часто звонила, писала, но по телефону голос был сух, слова лаконичны. К тому же Рин часто менял номер, не всегда сообщая новый вовремя. На письма же не отвечал вовсе — писал сам, когда выпадало подходящее настроение.
Когда встал вопрос, где мне получать высшее образование, родители предлагали тот же Гарвард — привязанность к брату, несмотря на полную незаинтересованность в моей персоне, не являлась для них секретом. И были удивлены, когда я предпочла Оксфорд. Я не могла им открыть, что от Рина Америка отдыхает уже почти два года, а без него ехать в такую чужую даль бессмысленно. Англия все-таки ближе, да и уютнее.
Учиться оказалось нетрудно. Я выбрала англоязычную литературу — самое увлекательное из того, что имелось. Не то чтобы схватывала все на лету, но сам процесс неизбежной зубрежки не напрягал, даже нравился. Пригодился инглиш, которым родители пичкали меня с четырех лет. К тому же в цивилизованной стране, коей без сомнения являлась Англия, оказалась замечательно развитой фармацевтика: можно было приобрести таблетки, благодаря которым хватало трех-четырех часов сна в сутки, а остальное время оставалось на учебу и развлечения.
Я очень надеялась, что Рину рано или поздно надоест шляться по свету и он вернется домой. Чтобы скорее увидеться, решила сдавать экстерном и вместо пяти лет потратить на обучение только три. (Надо сказать, попотеть и попыхтеть для этого, а также побегать по начальству пришлось изрядно.) Последние месяцы, когда Рин уже был в Москве, тянуло домой нестерпимо, и спасала только учеба и суточное просиживание в библиотеках.
Родители, по пути к новой родине завернули ко мне и оформили столичную недвижимость на мою персону, объяснив, что старший братец слишком ненадежен. Не скрою, меня это порадовало: быть единовластной хозяйкой особняка!.. И еще сильнее захотелось домой.
В университете я ни с кем не сошлась близко — ни с мальчиками, которые видели во мне прилежную серую мышку (как припечатал когда-то Рин, видимо, на века), ни с девочками, для которых даже по прошествии трех лет оставалась чужой. Впрочем, учись я в престижном вузе на родине, точно так же не смешалась бы с веселой студенческой массой, имея с ней слишком мало точек соприкосновения: не курила травку и не жевала «экстази», не прокалывала ноздри и пупок, была равнодушна к политике, слабо разбиралась в современной музыке. Вместо того чтобы пойти на модный авангардистский спектакль типа «Монологов вагины», бродила вдоль каналов, по стриженным в полоску лужайкам (высота травы чуть превышала ворс паласа), впитывая обступившую со всех сторон любимую готику — иглистую и сухую, цвета песка в сумерки. Звон ритуального колокола «Большой Том», каждый вечер раздававшийся во дворе Кардинального колледжа, казался милее и панк- и фольк-рока, а главная библиотека манила к себе каждый день помимо мудрых фолиантов еще и тем, что напоминала огромный готический храм.
