— Если в арсенале ваших правил ведения войны больше нет версий обращения с военнопленными, извольте. — Я выпрямился и стянул с плеч гимнастерку. — Только прикажите раздеть вон того интенданта второго ранга, на крыльце. Я хочу встретить смерть с петлицами командира Красной армии.
— Надевать на себя одежду умерших — дурная примета, господин майор.
— А вам не кажется, что мы здесь с вами заболтались, господин полковник? За то время, что мы с вами беседуем, вы смогли бы спалить пару деревень вместе с жителями.
Певец коротко махнул рукой солдатам:
— К сараю обоих!
— Козел ты, — сказал мне Мазурин, когда нас, тыча в спину, вели к куче трупов.
— Сам ты козел.
Развернувшись, мы встали рядом. Певец отошел к машине и оперся задницей на капот. Зольнер командовал. Пятеро или шестеро солдат, снимая с плеч автоматы, бросились строиться в шеренгу в десяти шагах перед нами. Я смотрел на их суетливые движения, разгоряченные лица и чувствовал, что это доставляет им удовольствие. Докурив, пулеметчик швырнул окурок под статую девушки с веслом, у которой уже не было ни весла в руке, ни самой руки, ни головы, а лишь торчащая в разные стороны арматура, и направился к люльке снимать пулемет.
— Кто был второй, кто зашел в кабинет Кирова?
Я посмотрел в сторону Мазурина. Мне хотелось делать что-то в эти последние секунды, чтобы отвлечь себя от главной мысли — через несколько мгновений меня не станет. Солнце — будет. Школа будет стоять. Дверь в подвале вставят новую и отреставрируют девушку. Ей выдадут новое весло. Так же, как год назад, по этому дворику будут бегать дети, смеяться, а сексапильная пионерская вожатая будет изнывать от любви, но не ко мне. Как странно все это. Я был — и меня нет.
— Зачем тебе знать это сейчас?
Он пожал плечами; на команду «приготовиться!» мы отреагировали по-разному: он посмотрел на солдат, я на небо. Хотелось снова увидеть ту руку. Мне было бы легче, если бы она появилась.
— Не скажу.
— Сукин сын ты, Касардин… Что ты сказал ему, чтобы он переменил решение?
— Я представился.
— Готовьсь!
— Прощай, Мазурин.
— Прости за провод.
— Что?… — изумился я, резко поворачивая к нему голову.
* * *
— Пли!..
Вместе с этой командой раздался страшный грохот.
Землю словно пнули ногой, забивая ее в ворота Млечного Пути.
Гора трупов взметнулась передо мной, заливая кровью и заваливая фрагментами тел…
Я видел взбугрившийся дерн, подброшенный, расколотый на сотни осколков асфальт дорожек. Меня швырнуло на сарай, Мазурина тоже, я видел, как грузовик, подкинув зад, как ретивая кобыла, превратился в оранжевый, с черной поволокой шар…
От удара о глиняную стену я на мгновение потерял сознание, а когда очнулся, картина не изменилась. Лишь шар стал больше в диаметре.
Разбитая моей спиной штукатурка сыпалась мне на голову и плечи, Мазурин, выбитый с линии расстрела взрывной волной, ударился о стену затылком и сейчас, присыпанный землей, лежал, как мертвец.
Был то одиночный взрыв или несколько — сказать я не мог. Но то, что за этим последовало сразу три разрыва той же мощности, я видел своими глазами. Первый снаряд попал в школу, и от нее отвалился, ссыпаясь вниз и утопая в пыли, кусок стены. Оранжевая пыль, словно в тон поднявшемуся над грузовиком грибу, помчалась по школьному двору, забивая глаза и рот мечущимся немцам.
Кряхтя, я стащил Мазурина в воронку.
Послышался еще один взрыв. Судя по звуку, снаряд угодил в крышу школы.
Беспорядочная немецкая речь, грязные ругательства и треск заведенных мотоциклетных двигателей переполнили чашу моего терпения…
Схватившись руками за голову, я заткнул пальцами уши. И тут же меня едва не вырвало от гула в голове.
Вскарабкавшись наверх, я выглянул из воронки во двор. Покореженный «Мерседес» Певца горел, за рулем никого не было. Водителя спасло желание покурить на свежем воздухе. Я пожирал двор глазами, надеясь увидеть если не штандартенфюрера, то хотя бы Зольнера. Мне хотелось убедиться в том, что хоть кто-то из них умер.
Но ничего, кроме трех или четырех тел, — очень трудно судить о количестве трупов по конечностям даже мне, врачу, — я не обнаружил. Перевернутый мотоцикл и несколько немецких солдат, обезумевших от страха и сбивающих пламя с грузовика какими-то тряпками.
Я спустился вниз и не без удовольствия отхлестал Мазурина по щекам. Он был жив, оглушен, но сознание потерял, я был уверен, не от удара головой о стену сарая, а от потери крови.
— Алло, Лубянка! С Мазуриным соедините!
Взбираясь и сползая, но выигрывая при этом по нескольку сантиметров, я доволок чекиста до края воронки.
— Касардин…
— Ничего подобного, сукин сын. Не нужно меня благодарить. Я волоку тебя только потому, что ты извинился за использованное не по назначению электричество.
Вытащив его окончательно, я осмотрелся, подполз к немецкому солдату, у которого сразу после поясного ремня начинались кишки и отсутствовали ноги, вырвал из его руки «шмайссер». Еще несколько секунд потратил на то, чтобы отстегнуть тот самый ремень, на пряжке которого было написано: «С нами Бог». Да, теперь он с тобой…
— Знал бы Владимир Ильич Ленин, как сотрудники ЧК реализовывают план ГОЭЛРО, он бы вас по головке не погладил… — Ухватившись за воротник энкавэдэшника, я поволок его за сарай. — Идти можешь?
Он поднялся на ноги и, вместо того чтобы побыстрее удалиться от этого места, развернулся и прохрипел:
— Что, суки… херово дело?! Ненавижу, млять…
— А бежать?
Он словно не слышал меня. Безумным взглядом нашел пулемет с оторванными сошками, наклонился в три приема, поднял, направил в сторону пылающего «хорьха» и стрелял до тех пор, пока из коробки на землю не вылетел хвост ленты. Тише после этого не стало.
Доковыляв до немца, подававшего признаки жизни, — он был ранен в живот и сейчас, знаю, испытывал чудовищную боль, — чекист перевернул его на спину. Просто удивительно, как тот до сих пор не потерял сознание.
Я вгляделся в его лицо. Зольнер! Без пилотки, лежащего на животе — я не сразу узнал его!
— Какая встреча, унтершарфюрер, — сказал я. — Как это ты долетел сюда?
— Дай-ка мне это, — попросил Мазурин у немца, потянув за ствол автомат. — И вот это… — С унтера сполз пояс с ремнем. — Прикончить бы тебя… Да очень уж хочется, чтобы помучился… Пошли, профессор…
Я бросил взгляд на руку унтера Зольнера, сжимающую живот. Осколок угодил ему в печень. Теперь у эсэсовца два пути. Убрать руку — и боль исчезнет. Кровь выйдет, смерть будет быстрой. Если же бороться за жизнь, значит, рану нужно крепко сжимать. И чувствовать непереносимую боль. Фашист словно чувствовал это и расставаться с белым светом не намеревался.
— Мама… — прошептал он, глядя на меня.
— Мама? — переспросил я. — Когда ты начал думать о ней? Сейчас или когда вонзал нож в человека?
— Да пошли же скорей! — Мазурин добавил ругательство. Теперь он меня торопил…
Не знаю почему, но я, перебегая вслед за чекистом, вспомнил о Юле. Видела бы она, как два голодных, истекающих кровью непримиримых врага уходят от школы в лес.
Школа… штаб… Нам очень повезло. Второй раз за последние десять минут. Школа стояла на краю города. Через четверть часа, вставая и падая, чтобы не оказаться замеченными, мы добрались до леса. Когда стало ясно, что пора отдохнуть и осмотреться, я, а вслед за мной и Мазурин повалились на траву и стали смотреть с пригорка на город.
Немцы входили в Умань, как вода сквозь дырявую плотину — мощно, стремительно, организованно.
— Интересно, кто это врезал из крупного калибра по школе? — морщась и держась за плечо, пробормотал чекист.
Вопрос был риторическим. Это мог быть залп нашей батареи гаубиц — последний, яркий, как вспышка догорающей свечи. А могли и немцы. Не согласовав свои действия с частью пехотной дивизии СС, батарея гаубиц с другой стороны врезала по школе как по известному разведке штабу. Как бы то ни было, я готов был сказать спасибо и последним. Во время артобстрела ни один советский военный не пострадал.
— Касардин, — услышал я, — у вас нет в кармане горячей отбивной?
— Можете откусить прямо от меня. Я — одна сплошная отбивная.
Мы засмеялись. Веселья в этом не чувствовалось. Смех смехом, но Мазурину пришлось хуже, чем мне. Ему необходима еда и горячий сладкий чай, иначе к вечеру, если мы до него доживем, он сляжет.
— Нужно идти, — осторожно, словно зондируя рану, сказал я.
Он кивнул и поднялся.
— Один вопрос, доктор… Вы там… на дворе… стали пинать меня…
