— Я зайду справа, держи его на мушке!
Справа так справа. Генрих Карлович, если ты слышишь меня, мой славный учитель немецкого языка, это я, Саша Касардин, передаю тебе привет! Спасибо, старый злобный хрыч, что учил не щадя!
Передо мной была неглубокая ложбинка. Скатившись в нее так, чтобы немцы видели — я ухожу влево от них, то есть готов к обороне именно там, я, отплевываясь от прошлогодней листвы, пополз по дну ямы вправо.
Меня выкурили из избушки и теперь теснили в лес. Чем дольше я оставался жив, тем дальше от меня оказывался Мазурин. Он подонок, но если припомнить, то количество подонков, которым я спасал жизнь, приблизительно равно количеству благородных людей. А последние годы работы в больнице НКВД повысили процент первых до критического максимума.
Я лег на бок и положил «шмайссер» на землю. Несколько минут была тишина. Наверное, от меня ожидали каких-то действий. Это хорошо. Мы находимся вдалеке от главных сил немцев. Эти трое скорее всего пешая разведка, пущенная для того только, чтобы добивать таких, как я да Мазурин. Победоносное шествие германской армии убедило немцев, что по Украине они могут ходить вот так, куря и добивая раненых.
Хотя и ждал его, но не думал, что все произойдет так неожиданно. Голова в размазанной на голове пилотке с любопытными, чуть с дуринкой глазами появилась надо мной сразу, без предварительных звуков. И потому реакция моя была молниеносной. Необдуманной, машинальной… Так поступает человек, желающий выжить…
Кровь сливалась на ствол моего автомата и быстро густела. Теряла блеск сразу.
Над головой моей качались ветви уманской березы. Нижние из них, спускающие кривые длани прямо к ложбине, были окрашены в малиновый цвет. Что там осталось от немца?…
Где третий?
Хорошо, что этот вопрос сменил предыдущий. Два трупа фрицев — это награда мне за быструю реакцию. Но третий мог испортить этот праздник виктории. И нам с чекистом вообще-то пора спешить, если мы хотим добраться до своих.
«До своих… — думал я, осторожно пробираясь сквозь заросли и перешагивая через поваленные, истлевшие стволы деревьев. — Где они — свои?…»
Немцы вклинились в оборону Шестой и Двенадцатой армий и окружили с севера и юга. Если танковые части вермахта обнимут это кольцо с двух сторон, то нам к своим уже не пробиться… Пока еще есть шанс выскочить из кольца на восток, нужно торопиться…
Обойдя колок леса по периметру, я не услышал ни одного хруста, и ни одна ветка не качнулась не в ритм остальным. Пригнувшись и просчитывая, сколько патронов осталось в обойме, я обошел колок, вернувшись к избе.
Где третий?…
И вдруг меня осенило. Увидев смерть двоих сослуживцев, он убежал. В лесу — части Красной армии, — доложит он, чтобы не смутить командиров тем, что странный мужик в солдатских обмотках и офицерском нижнем белье перестрелял пеший патруль. Да еще и с довоенной фривольной стрижкой.
Не опуская автомата, я выпрямился и быстро направился к дому. Рванул дверь, вошел. Тихо.
Вышел и тут же услышал:
— Стоять!.. — это «Halt!» прозвучало для меня как гром.
«Твою мать…»
Остановившись и замерев, я слышал, как сзади, шагах в пяти, хрустнула ветка. Именно сейчас. Почему это не произошло двумя минутами ранее, когда я прочесывал лес?
— Бросай оружие!..
Что будет, если я не брошу? Он нажмет на спуск. Конечно, ему очень хочется взять меня в плен, но биться за это немец не будет. Он просто прошьет меня очередью.
Вытянув руки, я разжал ладони. Автомат шлепнулся на землю, клацнув антапкой ремня.
— На колени!..
Как был, спиной к нему, я встал сначала на одно колено, потом на другое.
— Лицом ко мне!..
Внутри меня колыхался ужас. Но даже сквозь него пробилось возмущение, что можно было последние две команды поменять местами!
Смешно переставляя ноги, я оказался лицом к нему.
Щуплый солдат, почти мальчик — я не даю ему больше двадцати — ефрейтор, он сжимал «шмайссер» так, что руки у него ходили ходуном и только изредка ствол пересекался с моей грудью. Половина лица его была перепачкана кровью. Рукав на плече чуть надорван и тяжел от крови. Так вот кого я зацепил, стреляя из дверей…
Переизбыток адреналина овладел Птенцом. Он не отдавал себе отчета, что командует мне, русскому, на немецком. Но и со мной происходило что-то неладное, поскольку я только сейчас думаю об этом. Я знаю, что со мной. Страх. Сейчас мне еще хуже, чем в тот раз, когда был выведен из подвала. Час назад я еще плохо соображал. И во что-то верил. В волшебство освобождения и продолжения жизни. Сейчас мной управляла какая-то мохнатая тварь, в меня забравшаяся и оставшаяся за хозяйку. Очертания смерти — рука, уже не белая, а серая, тянулась ко мне, дрожа пальцами…
— Скот!.. скот!.. — закричал Птенец. — Ты убил его, ты убил Германа!.. Русская свинья!..
Реактивное психомоторное состояние наблюдал я в глазах этого пацана. Он не контролировал себя, не контролировал обстановку. Немец лишь твердил не останавливаясь, что я убил какого-то там Германа. Я увидел, как палец его, лежащий на спусковом крючке, чуть побелел. Крючок отъехал назад. Свободный ход закончился. Еще одна тысячная паскаля, и структура ткани моей груди нарушится. Несколько динамических ударов, ранение, пневмоторакс, кровоизлияние во внутренние органы — биологическая смерть.
Все…
— Закрой глаза!.. — заверещал Птенец. Выпуклые белки его глаз блестели от напряжения. Прыщи на лице стали пунцовые. Ему было плохо — я видел. Даже если не позже, а сейчас начать оказывать ему психологическую помощь, о безмедикаментозном лечении нечего и думать. — Закрой глаза, я так не могу!..
Он хочет, чтобы я закрыл глаза. Так ему легче меня убивать. Ирреальность происходящего сводила меня с ума. В какой-то момент нашего противостояния я опустил взгляд, и раздалась очередь…
Я не чувствовал ударов. Быть может, пораженный чувствует то же самое… И лишь спустя несколько мгновений приходит боль, отчаяние, жалость к себе…
Я посмотрел на грудь. На белой, перепачканной землей и кирпичной пылью ткани я не увидел ни единой пробоины. Кровь — была. Засохшая, она слегка раздражала. Но это была не моя кровь.
Подняв взгляд, я увидел, как неестественно ведет себя Птенец. Выпучив в мою сторону — не в меня, а в мою сторону — глаза так, что мне казалось, они вот-вот выкатятся из глазниц, он держал автомат стволом вниз и не шевелился. Я присмотрелся. Из уголка рта его, появившись и набрав силу, выскользнула и помчалась к подбородку тонкая струйка крови.
Ирреальность сводила меня с ума. И — свела- таки?!
И вдруг раздалась еще одна очередь.
Ослепленный брызнувшей мне в лицо, как из брандспойта, кровью Птенца, я закрыл глаза руками и повалился на бок. Качнувшись, немец повалился вперед и упал плашмя. Его изувеченный бритый затылок замер в шаге от моих колен.
Быстро утерев лицо, я вскинул голову.
Мазурин, качаясь едва ли не как маятник Фуко, тупо смотрел прямо перед собой и держал автомат. По-моему, он даже не видел меня.
— Капитан? — позвал я, проверяя его реакцию.
Вместо ответа он, глядя куда-то вдаль, подошел к ефрейтору, опустил ствол автомата и нажал на спуск. Несколько пуль расшевелили уже мертвого Птенца.
— Какой привычный жест, — похвалил я, вместо того чтобы поблагодарить.
— Медленно, доктор, медленно, — проговорил Мазурин, едва шевеля языком, — медленно соображаешь… Нам нужно торопиться…
Сказал — и тут же упал точно так же, как Птенец, я едва успел подхватить его, чтобы он не разбил себе голову.
Он прав. Пора отсюда убираться. Если никто еще не обратил внимания на выстрелы, поскольку они органично смешивались с общим грохотом, то этих троих хватятся скоро. Быть может, их уже ищут…
— Мазурин, вы можете идти? — задал я совершенно неуместный вопрос.
— Да, — неожиданно ответил он. — Только послушай меня внимательно, доктор…
Я усадил его под березу, перед тем как собрать боеприпасы, и теперь он был похож на не добравшегося до дома пропойцу: ноги — раскиданы в стороны, руки — вдоль туловища, голова опущена, подбородок упирается в грудь.
— Когда поймешь, что не можешь меня тащить, уходи один. И выйди из окружения, понял? — Он покачал головой — и стал еще больше похож на пьяного. — Ты сумеешь, я видел… Рано или поздно тебя найдет человек, который спросит, кто тот второй, что был с тобой в кабинете в момент убийства Кирова… Это будет человек из НКВД… И наступят не лучшие для тебя времена… Поэтому лучше скажи здесь и сейчас… где хуже уже и быть не может… скажи — кто?…
Ни слова не говоря, я подсел под Мазурина, завалил его на себя и, бренча двумя автоматами, висевшими на другом плече, пошел в лес. В кармане моем размялись почти до пюре пять картофелин. Ими-то мы и поужинаем. Но только не здесь.
