— Ну вот, — сказала начальница, продолжая вести заседание, — решение принято: вы, все вместе, втроем, Юдины и вы, Русанова, будете жить по тому адресу и в той квартире, которую сами выбрали. И главным хозяином у вас будет единственный в семье мужчина. Теперь все это нужно зафиксировать вот на этом листке. И я хотела бы, — тут она посмотрела мне в лицо, — чтобы это сделали вы. — Она поднялась с места, подошла к нам с мамой и положила на стол передо мною уже подписанный ею бланк. Я сперва удостоверилась, что на сей раз никаких несуразностей в документе нет, затем достала из сумки, которую держала у себя на коленях, ручку и записала все, что было сказано только что. И поставила под этими, написанными мною, строчками свою подпись. Рядом с моей закорючкой подписался Родька. И мама старательно, неумелой рукой, вывела свою фамилию: Русанова.
Документ был готов. Теперь можно было, не опасаясь, что вспыхнет скандал, говорить что пожелаешь. И я сказала вдруг, совершенно неожиданно для всех членов комиссии, чтобы эта законница не думала, что в наших взаимоотношениях с Юдиными все гладко и она не несет никакой ответственности за то, как сложатся в дальнейшем у мамы дела:
— Я надеюсь, что родительнице моей не придется пожалеть, что она соединила свою жилплощадь с жилплощадью зятя. Что ее на новом месте никто не будет третировать. Если же ей будет плохо, мама даст мне знать (мы с нею договорились об этом), я приеду из другого города и аннулирую этот договор (это были роковые слова).
Родион ничего не сказал, только еще сильнее побледнел и еще ниже опустил голову. Проглотил пилюлю. Но ведущая заседание бабенка вдруг заволновалась:
— Что вы! — начала она лебезить передо мной, утратив вмиг официальный тон, уже нисколько не скрывая, за кого в этой скандальной истории она болеет, за старенькую бабусю, которую родственники чуть не "кинули", как теперь говорят, или за здоровенного мужика, попытавшегося это сделать. И, подтверждая мою догадку, что действовали они с Родионом заодно, добавила, изо всех сил стараясь красавцу мужчине подыграть, — маме вместе с ними будет хорошо, с дочкой младшей и зятем, ведь они уже вместе жили (как будто я этого не знала — и как будто ей было известно, как они жили!). Ведь вы теперь обитаете в другом городе. Вы же теперь "отрезанный ломоть".
Я не стала этой продажной тетке возражать. С меня было достаточно того, что я дала Бродьке понять без ругани, без скандала, как его оцениваю, и что не позволю ему притеснять маму. Но, к сожалению, воинственности моей мне хватило ненадолго. Измочалила эта затянувшаяся тяжба не только маму, но и меня. Мы взяли такси, по дороге к нам подсели Майя с Полиночкой (они ждали нас в условленном месте). До маминого дома домчались минут за 10. Усевшись на скамейку рядом с Родионом, я заявила (теперь неожиданно уже для себя самой):
— Ты уж извини, Родя, что мне пришлось сказать что-то неприятное тебе.
— Ничего,? отозвался он, глядя мимо меня, — я сдержанный человек. — У него все еще был жалкий вид, как у побитой собаки. В штаны, наверное, он наложил, ожидая решения комиссии. Не надеялся, должно быть, что я спущу ему его вероломство. И я бы ни за что не простила ему его попытку таким диким способом отделаться от моей мамы, своей тещи, если бы она не уперлась на своем: грех выносить сор из избы. Ответ Родиона меня прямо-таки поразил. После того, что он вытворял в последний свой приезд в саду, заявлять, что он сдержанный человек! Это была уже фантастика! Но я его слова оставила без ответа. А Майя, которой успела я рассказать, пока мы ехали в "легковушке", как прошла наша встреча с работниками бюро обмена, промолвила заунывным тоном:
— Ну вот, бабушка, больше уж, наверно, не приедем мы к тебе: негде будет останавливаться…
— Это почему же? — возразил ей Родион таким же безнадежным и безжизненным голосом, который никого и ни в чем не мог убедить. — Приезжайте и у нас же останавливайтесь…
Я опять промолчала. Научила меня мама держать язык за зубами. Не зря же говорят: с кем поведешься, у того и наберешься…
Мы встали и начали потихоньку подниматься вверх по лестнице на пятый этаж. Даже мне, еще сравнительно молодой и здоровой женщине, осточертела эта крутая лестница. Как же старенькой маме надоело, наверно, взбираться по ней на такую высоту. Эта лестница, вынуждающая ее томиться в четырех стенах, тогда как ей хотелось почаще выходить на улицу и, подобно другим старушкам, общаться с людьми, особенно когда она оставалась дома одна, и была, вероятно, главной причиной того, что она согласилась съехаться с Юдиными. Лестница и два гроба, которые вынесли из этого подъезда, которые ей хотелось забыть. Маме казалось, что хуже ей не будет, чем было здесь, на старой квартире. Хуже, она думала, не бывает. И, безусловно, заблуждалась. Хуже не бывает только покойникам…
И вот мы уже в аэропорту: я, Майя и Полиночка. Путь северянкам предстоял неблизкий, с пересадкой в Зимнем, где по-прежнему жил мой бывший супруг, отец Майи, где, в ожидании нужного им самолета, должны были путешественницы проторчать целые сутки. Усадив нас с Полей на мягкий, без спинки, диванчик и наказав мне присматривать за вещами и внучкой, дочь моя побежала на переговорный пункт, чтобы позвонить отцу, напомнить ему надо было, что он обещал встретить ее и Полиночку, когда они прибудут в Зимний, предоставить им ночлег, а потом проводить. Отец — не мать, что требуется от него его же собственным детям, он запросто может "забыть", тем более, если он находиться в разводе с их родительницей и нуждается в подобных предупреждениях. Если бы у девочек моих было поменьше вещей, Майя, наверное, даже не стала бы обращаться к папаше со своей просьбой. Но вещей набралось очень много: три сумки. В одной — одежда, легкая и теплая, взятая на всякий случай, связанные раньше моей мамой (она же была рукодельницей), сбереженные и подаренные теперь внучке и правнучке шикарные пуховые шали и паутинки; в другой — обувь, Полинины книжки, игрушки и всякий шурум-бурум; в третьей, самой тяжелой,? бидоны с ягодами из маминого сада, свежими и превращенными в варенье. Баулы эти мы с Майей кое-как дотащили от остановки аэропортовского автобуса до входа в здание аэропорта — вдвоем. А как же дочь одна будет управляться со своим багажом, если отец ее не встретит? Очень я волновалась из-за этого. "Дергала" меня и внучка. На месте ей никак не сиделось. Когда мы, три женщины: я, Майя и она, летели в Летний из Зимнего, а Петя, побывав с женой на свадьбе в деревне, расположенной недалеко от областного центра, нас провожал до аэропорта, малышка наша гуляла по этажам с отцом, взяв его за руку, так важно шествовала, такая маленькая рядом с ним, чуть выше его колена, но такая уверенная в себе и такая гордая, что у нее есть папа, такой большой и сильный, который никому не даст ее в обиду… И, наверное, изучила она тогда все закоулки того здания. А оно, как две капли воды, походило на это, в Летнем, в котором мы сейчас находились. Строились они по одному архитектурному проекту. Два этажа, огромные залы отлета и прилета, зал ожидания, уставленный креслами с откидными сиденьями. Между первым и вторым этажами широкая пологая лестница. Эта лестница больше всего заинтересовала девочку. Как я ее ни уговаривала не отходить от меня, объясняя ей, что ведь через несколько минут она улетит, а я останусь, как ни просила побыть со мною перед прощанием, она не вникала в смысл сказанных мною слов. То лезет вверх, рискуя оступиться и упасть, то вниз спускается потихоньку, не держась за перила. И страшно мне, как бы, упав, не покалечилась она. Рука тянется отшлепать проказницу по попке. Но силу применять в общественном месте не хочется. Когда проходит мимо меня, пытаюсь схватить ее за ручку. Она увертывается и убегает. Надо бы ее догнать, но от вещей отойти нельзя. Не успеешь оглянуться — "уплывет" какая-нибудь из котомок. И, самое главное,? обидно мне очень, что внучка моя словно даже не помнит, что мы сейчас расстанемся с нею надолго, и совсем не грустит, в отличие от меня, по этому поводу.
Когда Майя, переговорив с отцом, наконец вернулась и Полина сама подошла к нам, мы стали вполголоса отчитывать ее за то, что она плохо себя ведет, не слушается. Но тут объявили посадку и маленькая внучка моя, до которой теперь дошло, что происходит, как начала кричать:
— Моя любимая бабуля! О! О! Любимая! Любима-ая моя-я бабуля-я! — От неожиданности я даже растерялась. Окружающие нас люди оглядываются, ищут глазами, где же эта старушка, которую ребенок так любит. Ищут и не находят, так как в то время я еще совсем не походила на бабушек в привычном понимании этого слова. Заметив наконец меня, рассматривают с любопытством, пытаясь понять, вероятно, чем же я заслужила такую горячую любовь малышки. Мама ведь рядом как будто, а она от бабушки оторваться не может. Мне просто не по себе стало. Не очень-то приятно оказаться вдруг в центре внимания такого большого скопления людей…
