— Честь имею доложить, герр коммандант, что все готово. Балластные цистерны один и два, а также дифферентные заполнены согласно вашему приказанию.
— Отлично, таухфюрер! — говорю я. — Теперь поднимайтесь к нам на палубу. Я собираюсь произнести небольшую речь.
Легар и Штайнхюбер построили матросов на баке, фрегаттенлейтенант Месарош занял место на фланге. Моряки застыли навытяжку, облаченные в синие бушлаты и полосатые тельняшки, ленты бескозырок трепетали на ветру. На по-строевому серьезных лицах не отражалось ничего, но в воздухе витал ощутимый дух ожидания. Я запрыгнул на кабестан.
— Вольно! — Послышался шорох сапог по доскам палубы. — Итак, ребята. Вы наверняка недоумеваете, чего ради я выкурил вас из гамаков этим чудесным весенним утром и притащил сюда. Не стану томить. Причина в том, что на протяжении двух минувших недель я замечал среди вас определенную робость, особенно ярко выразившуюся в нежелании опускать эту лодку на глубину более тридцати метров. Хотя вам чертовски хорошо известно, что она безопасна даже на сорока пяти. Так вот, сейчас у нас двадцатый век, а я не дубиноголовый служака. Однако идет война, мы обязаны к концу месяца вступить в строй, а в боевых условиях нам наверняка придется погружаться глубже сорока метров. Я понимаю вашу настороженность после случившихся в марте событий. Отдаю себе отчет и в том, что вы не вполне доверяете своего новому капитану. Но факт остается фактом: все мы австрийские моряки, все добровольцами вызвались служить на подводных лодках — в связи с чем, позволю заметить, многие из вас получают надбавку, почти удваивающую основное жалованье, — а я, если сочту нужным, имею право отправить любого или всех скопом шлифовать наждачкой якоря на линкорах.
Тут для вящего эффекта я возвысил голос.
— Не нам выбирать лодку, на которой сражаться, поэтому я намерен убедить вас хотя бы в способности U-8 безопасно погружаться на максимальную глубину. И сделаю это посредством личного примера. Если вы правы, а я нет, мне предстоит заплатить за ошибку собственной жизнью. Но если правда окажется на моей стороне, я рассчитываю впредь видеть в вас столько же уверенности в судне, сколько выказано мной. Итак, для начала продемонстрирую, что все без обмана. Таухфюрер, назначьте лотового.
— Электроматрозе Дзаккарини, шаг вперед! — скомандовал Штайнхюбер. Из первой шеренги выступил и взял под козырек электромеханик Оттавио Дзаккарини — рослый, худой итальянец из Зары с вислыми черными усами, похожими на щетку для платья. — Дзаккарини, взять лот и сделать промер глубины по левому борту.
Матрос подошел к поручням и, взмахнув лотом словно пушинкой, и по изящной траектории отправил его в воду прямо перед носом U-8.
После некоторой паузы послышался доклад:
— Сорок пять метров, таухфюрер.
— Отлично, — сказал я. — Теперь, если не возражаете, я покину вас ненадолго. Внизу я пробуду ровно десять минут, при желании можете пока покурить.
У трапа меня перехватили мой старший офицер, Штайнхюбер и Легар.
— Герр коммандант, мы идем с вами, — заявил Месарош, уцепившись за мой рукав.
— Никак нет.
— Но герр коммандант…
— Это приказ. — Я понизил голос. — Если что-то пойдет не так, пусть отряд подводных лодок лишится одного офицера, а не двух и вдобавок еще двух старшин-старослужащих. Поэтому прошу меня извинить…
Я спустился на узкую палубу субмарины, забрался по трапу в рубку, затем протиснулся в люк. Задержавшись, я посмотрел на цепочку заинтригованных лиц вдоль фальшборта. О чем на самом деле они думают? В случае с темными крестьянами, составлявшими армию Радецкого, может и хватало громовой команды и вращения усами, но я как-то сомневался, что подобный рецепт подействует на выпускников Пражской технической академии. Никто не курил. Вполне вероятно, подумалось мне, эти люди станут свидетелями морских похорон. Я махнул стоявшему на лебедке моряку «Геркулеса», и стрела крана развернулась, отведя U-8 так, что оба судна разделяли теперь десять метров. Когда я спустился вниз по стальным ступенькам и приготовился задраить люк, осознание безумия поступка, вопреки моей воле, захлестнуло меня с головой.
«Вот стою я здесь, — думалось мне, — молодой человек двадцати девяти лет в самом расцвете сил, и вполне вероятно, в последний раз смотрю на солнце. И все только из-за того, что мое правительство не затруднилось выделить средства на что-то более стоящее, чем эта жертва кораблестроительного аборта. И все же офицерская честь заставляет меня обманом убеждать других бедолаг в том, что я верю нашим властителям».
Но силен был дух габсбургского офицерского корпуса, поэтому я беззаботно, насколько мог, помахал остающимся, опустил крышку люка и повернул замок. Затем спустился в центральный пост и открыл вентили, стравливая оставшийся в балластных цистернах воздух. Тот выходил с негромким урчаньем, а стеклянных индикаторных трубках забулькала вода. Я снова закрыл вентили. Лодка, приобретшая отрицательную плавучесть, висела на стропе крана спасательного судна. Мне оставалось только мигнуть дважды навигационными огнями, и матрос на лебедке начнет опускать U-8 в море со скоростью десять метров в минуту и остановится, только когда лодка коснется дна. Мне оставалось сидеть в парусиновом складном кресле посреди поста управления, да наблюдать за глубиномером. И ждать.
Странно было сидеть вот так в одиночестве под неярким, белым светом электрических ламп, после того как привык видеть тесные помещения субмарины набитыми народом, а на заднем плане слышать постоянно гул моторов, журчание воды и шипение сжатого воздуха. Теперь здесь присутствует только капитан, и капитан, возможно, покойный… Нет, лучше не думать о плохом. Я посмотрел на стрелку глубиномера и сверился с наручными часами. Десять метров, пятнадцать. По мере увеличения давления воды корпус начал немного постанывать и поскрипывать. Единственным другим звуком являлось тихое жужжание электрической помпы, откачивающей из льяла неизбежно просачивающуюся воду. Тридцать метров. Стоны превратились в потрескивания, похожие на щелчки в старческих суставах. Тридцать пять метров, тридцать семь. Резкий звук, похожий на пистолетный выстрел. Я зажмурил глаза и затаил дыхание, но больше ничего не случилось. До дна уже недалеко. Так или иначе, но скоро я его достигну. Сорок метров. Тут пять или шесть облицовочных панелей отрываются с треском от деревянного каркаса и грохаются на покрытую линолеумом палубу. Корпус деформировался под действием давления. Снова скрипы и щелчки, потом благословенная тишина. Стрелка глубиномера застывает на сорока пяти метрах. Вот и наступает момент истины, думаю — сейчас натяжение канатной стропы исчезнет, а у меня сложилось недоброе предчувствие, что именно оно, подобно тетиве лука, создавало жесткость и препятствовало корпусу сложиться. Тревога оказалась напрасной: лодка издала унылый, скрежещущий визг и легла на грунт с пятиградусным креном на правый борт. Итак, сделано. Мне остается только переждать положенные десять минут, а потом меня вытащат. Я сидел в кресле, слегка дрожа. Меня так и подмывало закурить сигару, но курение на борту снабженных бензиновыми моторами лодок строго не рекомендовалось, поэтому я поборол искушение. Ладно, думаю, мы покажем этому сборищу старых баб, что нечего тут… Тут раздается громкое «вуф!», и в носовой части забивает сильная струя. Я бегу вперед в шипящий шторм и вижу, что трубчатое соединение между двумя компенсаторными цистернами торпедных аппаратов не выдержало давления. Тонкая, с карандаш, струя воды устремлялась вверх с такой силой, что в выкрашенной белой краской переборке образовалось, как потом выяснилось, голое пятно. Не подумав, я попытался заткнуть дыру рукой, и с воплем отдернул ладонь, кости которой едва не переломало. После недолгого размышления я обнаружил вентиль, перекрывающий эту секцию трубы. Струя воды ослабела до ручейка, потом иссякла. Я побрел на центральный пост, насквозь мокрый и трясущийся, но в остальном целый и невредимый. Вернувшись на пост, я протер глаза от соленой морской воды и ощутил легкое колыхание палубы под ногами. Я посмотрел на часы. Слава Богу, десять минут прошли, и меня поднимают наверх. Последовательность стонов и щелчков повторилась, на этот раз в обратном порядке, по мере того как корпус снова ощутил натяжение. На этот раз стрелка глубиномера перемещалась быстрее, и постепенно вода за толстым стеклом крошечных иллюминаторов в рулевой рубке начала светлеть. Вскоре мы вынырнули на поверхность. Я расчесал пятерней волосы и поправил галстук — внешний вид, мне подумалось, имеет большое значение в данных обстоятельствах — и поднялся по трапу, чтобы отдраить люк рубки. Одновременно с солнечным светом и свежим воздухом меня встретило могучее «ура!» — не предписанное строевым уставом приветствие, которым встречают день рождения эрцгерцога, но спонтанный и удивительно трогательный вопль облегчения, вырывавшийся у восемнадцати человек, стоявших, как мне позже рассказывали, в мертвой тишине у лееров минут двадцать. Они не отрывали глаз от воды в ожидании увидеть воздушный пузырь, знаменующий конец карьеры многообещающего молодого офицера. Однако вот он я, как ни в чем не бывало! Стоило взбежать по сходне на борт «Геркулеса», как меня, вопреки порядку и дисциплине, окружила толпа. Каждый норовил похлопать по плечу или пожать руку.
