На практике этот процесс оказался более затруднительным, чем ожидалось. До момента моего приезда он тянулся четыре месяца, и за это время сменилось два капитана. В те дни, когда подводные аппараты оставались предметами столь загадочными и полуэкспериментальными, недостатка в нештатных ситуациях на борту субмарин не наблюдалось. Уж тем более с такой жертвой кораблестроительного аборта как наша U-8. Текли клапаны, тек корпус, текли аккумуляторы, засорялись топливопроводы и фильтры, коленвалы заклинивало, а жиклеры карбюраторов забивались. Мы, мой экипаж и я, работали сутками напролет, чтобы ввести корабль в строй. Поначалу вся эта затея казалась безнадежной. Однако мало-помалу, к концу апреля нам удалось свести технические проблемы к уровню, при котором U-8 могла дойти до Венеции без необходимости тащиться обратно на буксире.
Моя команда представляла собой причудливое собрание людей. Впрочем, любой австро-венгерский экипаж неизменно служил вавилонским столпотворением, поскольку набирался из представителей всех племен и народностей черно-желтого лоскутного разнообразия, какое являла собой наша империя. На суше все обстояло проще — хотя официальным языком k.u.k. Armee являлся немецкий, в повседневном обиходе каждый полк мог использовать язык, которым владело большинство его солдат, и все офицеры обязаны были им владеть. А вот на флоте рекрутов распределяли по кораблям без оглядки на язык, поэтому даже на маленьком судне мог собраться комплект из всех одиннадцати официально признанных национальностей двуединой монархии. На U-8 служили, если мне не изменяет память, представители девяти народов, а на U-26, которой я командовал в 1917 году, присутствовал полный набор, да вдобавок еврей, цыган и трансильванский сакс — ни одна из этих групп не имела официального статуса.
Оглядываясь назад, я удивляюсь даже не тому, что k.u.k. Kriegsmarine оказались способны воевать хорошо — причем почти до самого конца, но что они вообще смогли воевать. Для отдачи команд мы использовали немецкий язык, хотя многие говорили на нем как на иностранном, с диким акцентом и вывернутой наизнанку грамматикой. По временам мы прибегали к k.u.k. Marinesprache — причудливому жаргону, составленному в равных частях из немецкого, итальянского и сербо-хорватского.
Костяк флота составляли, разумеется, хорваты — привычные к морю обитатели прибрежных деревушек и остров Истрии и Далмации, — зачастую едва грамотные, зато прирожденные моряки, которые с лодкой учились управляться едва ли не раньше, чем ходить. Технические специальности обслуживались за счет персонала из австрийских немцев, чехов и итальянцев, а всяко-разные посты заполнялись представителями других национальностей. Это покажется безумием, согласен, но каким-то образом на борту U-8 эта система работала. Прежде всего потому, что все мы все до единого вызвались служить на подводных лодках добровольно, и еще потому, что нам повезло заполучить двух первоклассных старшин-старослужащих.
Правой моей рукой на U-8 был наш Tauchf?hrer — старшина погружений, или, как его называют на субмаринах английского королевского флота, diving coxswain. Это унтер-офицер, который при погружении управляет рулями глубины, а в остальное время отвечает за дисциплину, припасы и вообще гладкое течение дел на судне. Эту должность занимал штабсбоотсман Мартин Штайнхюбер. В свои тридцать семь он был старшим в нашем экипаже и имел двадцать пять лет выслуги. Он был женат, имел двоих детей и домик на окраине Полы. Уроженец Тироля, он очень походил на классический образ жителя гор: матовые светло-голубые глаза и голова почти идеальной сферической формы. «Чтобы скатываться с Альп без вреда для здоровья», — подшучивали мы. Штайнхюбер представлял собой довольно редкую птицу среди австро-немецких моряков, будучи протестантом. Дело в том, что его маленькая деревенская община обитала в столь труднодоступной горной долине, что контрреформация и князь-епископ Зальцбургский так и не смогли до нее добраться. Одному небу вестимо, что побудило Мартина отправиться в море, вместо того, чтобы сидеть наверху, строгая деревянные игрушки и отращивая зоб, но нам тут без сомнения повезло. Наш таухфюрер всегда точно знал, что надо делать и как.
Со штабсмашиненвартером Йозефом Легаром вы уже, помнится, знакомы. То был чех из Ольмюца, что в Северной Моравии, недалеко от моего родного города. И хотя мы никогда не разговаривали иначе как по-немецки (беседа между офицером и унтером по-чешски считалась бы весьма неуместной), общность национальности облегчала взаимопонимание между нами. Превосходный был человек, этот машиненмайстер: дальновидный, бесконечно изобретательный и невыразимо добродушный. В самой неприятной или опасной ситуации он неизменно смотрел на вещи с веселой иронией, рассматривая происходящее как неудачную шутку судьбы. Подозреваю, Йозеф приходился дальней родней композитору Францу Легару[11], отец которого происходил из тех же мест. Однако в остальном совпадение имен никак не подчеркивалось, кроме факта, что хозяйка скобяной лавочки, которую с нашим механиком связывало взаимное влечение, неизбежно получила прозвище «Веселая вдова». Я по меньшей мере трижды представлял его к повышению до звания инженерного офицера, только ничего из этого не вышло. До самого своего конца габсбургские вооруженные силы держались за ветхие понятия об имперской офицерской касте.
***
К концу апреля положение дел стало казаться менее мрачным, чем это было в начале месяца. Но даже так по мере приближения дня, когда нам предстояло приступить к боевым операциям, угадывалось в людях какое-то смутное, глухое сопротивление. Мне не удавалось прощупать его, но оно выражалось в явном нежелании отваживаться на малейший риск. В одно прекрасное утро оно вырвалось-таки на поверхность во время испытательного погружения в проливе Фазана. Наши упорные труды стали приносить, наконец, дивиденды. Все утро лодка вела себя безупречно. Южнее форта Барбарига мы погрузились на глубину десять метров и шли со скоростью в три узла по самой глубокой части пролива. Отлично, думаю, этот корабль рассчитан на безопасное погружение до сорока пяти метров, поэтому уходим на сорок и посмотрим, не течет ли корпус. Я глянул на Штайнхюбера, управлявшего штурвалом руля глубины позади главного глубиномера.
— Так, — говорю. — Погружаемся на сорок метров.
Подтверждение последовало только после ощутимой паузы.
— Погружаемся на сорок метров, герр коммандант.
Медленно, очень медленно поползла по циферблату стрелка глубиномера: двадцать пять, тридцать, тридцать один, тридцать два… И все — на тридцати двух метрах лодка словно легла на грунт. Я обернулся в некотором замешательстве.
