Я возвращаюсь к двери и толкаю, чтобы окончательно ее открыть.
В отличие от моей квартиры, прихожей здесь нет. Дверь открывается прямо в гостиную. Света нет, но видно, что в комнате жуткий беспорядок. Теперь дух беды становится узнаваемым, в нем запахи застоявшегося табачного дыма и нестиранного белья.
Я смотрю вниз и вижу свои ноги рядом с раздавленной жестянкой из-под светлого пива и очень большим неизвестного происхождения пятном.
Что я делаю?
Это же нарушение неприкосновенности жилища.
Это незаконно.
Да и просто неразумно.
Я имею в виду, что алкоголик-неандерталец, живущий здесь, вовсе не произвел на меня впечатления человека, который снисходительно отнесется к незваной гостье.
А что, если он серийный убийца? Во всяком случае, его музыкальный вкус этого не исключает. А растительность на лице сразу напоминает тех, кого вы видите на полицейских снимках из серии «разыскивается».
Да, именно так. Я сейчас стою посреди квартиры психопата, а музыка ревет так громко, что никто не услышит моих криков. Надо уходить.
Давай, Фейт, повернись и иди назад, домой. Кто я такая, в конце концов? Джоди Фостер? Уже первый час ночи.
Но я не могу избавиться от этого наваждения, от чувства, что произошло что-то ужасное.
20
— Есть тут кто-нибудь?
Нет ответа.
Я осматриваюсь, и в свете стоящей на полу лампы вижу коробки. Сотни коробок, уложенных друг на друга. Одни стопки высокие, другие низкие, и вся комната как будто город из карточных домиков.
На двух коробках что-то написано маркером. По боковой стороне идет надпись, сделанная нетвердой рукой: «Вещи Р.».
Господи, он здесь уже несколько дней, а все еще не распаковал вещи. Похоже, он еще больший растяпа, чем я.
Или выпить любит больше, чем я. Я рассматриваю хаотичный коллаж из пустых пивных банок и водочных бутылок, украшающих ковер. Они образуют прерывистую линию, ведущую к двери, следую за ней взглядом и… О, Боже!
Я застываю на месте. Я потрясена так, что не могу сдвинуться.
21
Нога.
Крупная босая нога, высовывающаяся из двери.
Проходит несколько секунд, прежде чем я прихожу в себя и вижу тело, лежащее на полу лицом вверх.
Я бросаюсь вперед, в спальню, и слышу собственный голос, завывающий от ужаса.
Это он. Неандерталец. Лежит на полу, совершенно голый.
На лице следы рвоты, вылившейся из широко открытого рта на бороду, на щеку.
Рядом с головой пустая бутылка.
И, как это обычно бывает в чрезвычайных ситуациях, все становится нереальным, как бы выдуманным.
Вдруг я замечаю, что суечусь вокруг него, согнувшись, стараюсь обнаружить у него признаки жизни. Прижимаю пальцы к шее, жду, пытаясь поймать биение пульса.
Ничего.
Вытерев исторгнутое его желудком, беру его руку. Руку, лежавшую на паху, тяжелую руку — мне никогда бы и в голову не пришло, что человеческая рука может столько весить.
Я переворачиваю ее и опять пытаюсь нащупать пульс.
Ничего.
— Пожалуйста, — прошу я его, теребя за плечо свободной рукой, — пожалуйста, проснитесь!
Глаза у него открыты и бессмысленно смотрят в потолок, словно разглядывая что-то за его пределами.
И мне наконец приходит в голову: он ведь мертв. Я трогаю мертвое тело.
Но он еще теплый. Рвота на лице еще не высохла. Кожа бледная, но не как у покойников в морге.
Я звоню по телефону, по своему мобильному.
И слышу, как вызываю «скорую помощь». Слышу, как диктую им адрес, но все это происходит как бы на расстоянии. И очень медленно.
Как будто я наблюдаю всю сцену сверху. Потому что это уже не я. Не могу я быть девушкой, бросившей телефон на пол, прижавшей обе руки к груди мужчины, девушкой давящей ему на грудную клетку, старающейся вернуть к жизни мертвеца. Со мной такое не может случиться.
Пятнадцать нажатий на грудную клетку, затем два выдоха в рот при зажатом носе. Так нас учили на курсах при больнице Св. Иоанна. После того как умер папа. Когда я получала знания, которые мне были нужны за год до этого. Я слабо помню практические уроки на пластиковых манекенах, когда кто-то говорил нам, что не следует бояться нажимать слишком сильно, даже рискуя сломать ребро.
Я нажимаю сильно, уже в девятый раз. И внезапно одна ясная мысль выплывает из тумана этого воплощенного ночного кошмара. Мысль о том, что будет, если меня обвинят в его смерти? Ведь если он умер только что, а я только что вошла в комнату, то все это может показаться подозрительным.
«ЖЕНЩИНА УБИЛА ШУМНОГО СОСЕДА, А ЗАТЕМ ПОХИТИЛА ЕГО ОДЕЖДУ».
— Десять, — говорю я, продолжая считать нажатия на грудь, перенося на руки вес всего тела. Ну давай, давай же. Очнись… — Одиннадцать.
Я смотрю на его рот, на рвоту вокруг него, приставшую к бороде. Невозможно даже подумать о том, чтобы прижать свои губы к этому рту. Но до этого остается только четыре нажатия.
— Двенадцать.
Человек, ответивший мне по телефону, сказал, что надо делать это до тех пор, пока не приедет «скорая», и что это будет «очень скоро». Но это их «очень скоро» начинает казаться мне вечностью.
— Тринадцать.
Сколько может человек продержаться без пульса? Минуту?
Нет, больше. Три минуты? Кажется, три минуты. Нет, не знаю. Перед моими глазами бешено мелькают картинки, как будто смонтированные в студии Эм-ти-ви.
Старый фильм, еще восьмидесятых, с Кифер Сазерленд. В нем, кажется, играла еще и Джулия Робертс, «Экспериментаторы». Там несколько студентов-медиков выясняли, сколько времени каждый из них может продержаться после того, как приборы покажут ровную линию при остановке сердца. Один смог выдержать, кажется, четырнадцать минут. Это предел того, сколько человек может жить без кислорода. Помню, как ребенком я была с отцом в «Водном мире» во Флориде. Там у них были южно-американские ныряльщики за жемчугом, которые не пользуются специальными аппаратами. Помню, как я смотрела на маленькие пузырьки, прокладывавшие себе путь из глубины к поверхности воды. Красивые пузырьки, как выпрыгнувшие из раковины жемчужинки, двигавшиеся все быстрее к поверхности. Помню, спросила папу, сможет ли он задерживать дыхание так надолго. В течение четырнадцати минут. Он сказал, что не сможет, но я ему не поверила.
— Четырнадцать.
Каждая миллисекунда сейчас тянется как целая вечность, и меня охватывает странное спокойствие — или скорее охватывает меня, другую, меня, смотрящую на все это откуда-то сверху. Впервые, как я обнаружила его здесь, я обратила внимание на шокирующие странности тела неандертальца. Несоответствие бледности кожи черноте его волос. Неестественный вид тела. Оно и пухлое, и костлявое одновременно, в нем есть что-то нездоровое, но это не возрастное, не возникшее в результате смерти.
