Другое, по сути ничтожное нарушение придворного этикета Елизавета Петровна тоже приписывала проискам Остермана: на торжество по случаю годовщины со дня рождения императора ее приглашал не обер-гофмаршал, как положено по придворному этикету, а гофмаршал.
Но все эти козни Андрея Ивановича бледнели в сравнении с повторной утайкой завещания Екатерины I и его намерением выдать Елизавету замуж за какого-нибудь захолустного принца и тем самым лишить возможности когда-либо занять престол. Елизавета Петровна решительно возражала против любого замужества и одному из женихов, французскому принцу Людвигу Франсуа Конти, шутя заявила, «что девице, достигшей 32 лет, неприлично искать жениха».
План Остермана, поданный еще Анне Иоанновне, напротив, состоял в выдворении цесаревны из России с помощью замужества. Он стал известен Елизавете после переворота, ареста Остермана и обнаруженного среди его бумаг документа следующего содержания: «1) Хотя опасения большого не видно, — делился своими соображениями Андрей Иванович с Анной Иоанновной, — чтоб со стороны голштинского принца и тетки его (Елизаветы. — Н. П.) несправедливейшему намерению ее императорского величества для предбудущей сукцессии (наследии престола. — Н. П.) какое важное препятствие быть могло, однако ж, с другой стороны и о том сумневаться невозможно, что может быть мочи и силы у них не будет, а охоту иметь будут; 2) права никакого они к тому не имеют, понеже в единой самодержавной воле и власти ее императорского величества состоит по собственному своему соизволению и благобретению сукцессора определить и назначить; 3) но дабы такожде всякие способы и возможности к тому отнять, видится, не беспристрастно против того потребные меры и возможности им к тому принять, и человеческие возможные предосторожности взять. Что принадлежит до тетки, то оную отдалить без сумнения наиспособнейшии и наилегчайшии способ был бы единожды за всё себя без всякого опасения от ней привести и для того приходит в рассуждение, в чем и прежде сего рассуждение было, а именно не возможно ли оную за отдаленного чужестранного и особливо за такого принца замуж выдать, от которого никогда никакое опасение быть не может. А против Голштинского принца можно чрез добрые и пристойные гарантии себя обнадежить». Известно, что Анна Иоанновна готова была реализовать план Остермана, но этому воспротивился Бирон. Не ясно, однако, почему этими советами и убедительными доводами не воспользовалась Анна Леопольдовна.
Для следствия над взятыми под стражу вельможами была учреждена Следственная комиссия в составе генералов Н. И. Ушакова и В. Я. Левашева, тайного советника А. Л. Нарышкина, генерал-прокурора князя Н. Ю. Трубецкого и князя М. М. Голицына, которой велено было определить степень виновности каждого из арестованных.
Строго говоря, учреждение комиссии, как и ее назначение, носило формальный характер: главная вина обвиняемых изложена задолго до создания Следственной комиссии — в манифесте 28 ноября 1741 года, и ее задача состояла в определении меры наказания каждому из обвиняемых.
Самые тяжкие обвинения были предъявлены А. И. Остерману. Главная его вина состояла в том, что он после смерти Петра II и Анны Иоанновны духовную матери Елизаветы Петровны «не токмо ничем не представлял, но умышленно оную утаил разными вымыслы в недейство приводить и весьма уничтожить старался». Остерман, кроме того, обвинялся в сочинении проекта о правах Анны Леопольдовны на императорскую корону. Все это Остерман совершал, «усердствуя принцессе Анне» и в намерении «отлучить от наследства» Елизавету Петровну.
Личные обиды, нанесенные Елизавете Петровне, дополнялись множеством преступлений, наносивших ущерб государству: принимал единолично важные решения, ни с кем не советуясь, «на важнейшие посты в государстве употреблял чужих наций (и не довольно известных о их состоянии) людей, а не российских природных», ограждал иноземцев от наказания за преступления, многим из них выдавал из казны крупные денежные суммы, производил рекрутские наборы, своим свойственникам помогал продвижению по службе не по их достоинствам, а по родству, искоренял «многие славные и древние фамилии», подвергая их представителей «жестоким и неслыханным мучениям и экзекуциям», не щадя при этом не только знатных, но и «духовных персон».
Перечень преступлений фельдмаршала Миниха был короче, чем у Остермана, но зато в нем имелось такое серьезное, как стремление вручить правление Российской империей «в чужестранные руки». Под этим подразумевалось активное участие Миниха в назначении Бирона регентом, а затем низложение его, причем во время последней операции он объявил караулу, охранявшему дворец, что он якобы действует в интересах Елизаветы, а в действительности провозгласил правительницей Анну Леопольдовну, то есть обманул дворцовую стражу.
Миних обвинялся в том, что он «нам раньше чинил озлобление», устроив слежку за цесаревной. Вспомнили и об ущербе, нанесенном интересам России, когда он возглавлял Военную коллегию и занимал пост главнокомандующего в двух войнах: не привлекал генералитет для советов, но поступал «для собственной своей славы», не заботился «о сбережении людей», не имел никакого о них попечения, изнурял маршами, без всяких на то оснований штрафовал русских офицеров, некоторых представителей знатных фамилий держал под арестом скованными, «свойственников же своих и адрегентов или согласников не по достоинству производил».
Любопытная деталь обнаружилась в поведении подследственных: Остерман признал себя виновным по всем пунктам предъявленных обвинений, в то время как Миних упорно их отрицал. Общеизвестна активная роль Миниха в назначении Бирона регентом. Тем не менее фельдмаршал, зная, что Бирона услали за тридевять земель, в Пелым, настойчиво твердил, что «у него с ним, с регентом, умысла и тайного согласия в противность государственной пользы не было, и он к нему прямо конфиденции не имел».
Отрицал Миних и обвинение в том, что, явившись во дворец, чтобы взять Бирона под стражу, он объявил караулу, что действует ради вручения короны Елизавете Петровне. Поначалу он показал: «Об имени императорского высочества императрицы Елизаветы Петровны и о герцоге Голштинском ничего он тогда не упоминал». После очных ставок под напором показаний очевидцев он признал, что «такие слова, как они показывают; о государыне императрице Елизавете Петровне и принце Голштинском он тогда, как ныне припоминает, говорил». Как тогда было принято, Миних сослался на слабую память. Он признал, что по повелению Анны Леопольдовны «организовал слежку за цесаревной», но «за беспамятством» утаил, что одному из соглядатаев разрешил нанимать извозчиков, чтобы ездить вслед за ней.
Серьезные обвинения были предъявлены Миниху как полководцу, командовавшему русской армией в двух войнах: за польское наследство и в русско-турецкой. Ему ставили в вину, что он начинал сражения без консультаций с генералитетом, отчего войска несли тяжелые потери, размеры которых он скрывал; что он продвигал по службе иностранцев в ущерб русским офицерам, часто применял по отношению к последним штрафные санкции — от рядовых до полковника включительно. Миних признал свою вину лишь в том, что штрафовал русских офицеров без суда и следствия («признавается виновным и просит милостивого прощения»). Остальные обвинения Миних отрицал, причем делал это столь неуклюже, что вызвал раздражение у всех, кто слушал его показания, в том числе и у Елизаветы Петровны, сидевшей за шторкой и оттуда следившей за следствием.
Почему он не показал генералам составленной им диспозиции атаки Гагельберга (война за польское наследство), стоившей русской армии значительных потерь? Потому что «уповал, что оная (диспозиция. — Н. П.) учинена порядочно». Почему скрыл подлинные потери при штурме этой крепости? Ответ: из-за «своей о том уроне печали».
Темной выглядит и история с бегством польского короля Станислава Лещинского из Данцига. Миних хвастливо заявлял в донесении двору, что «из города незамеченной не выйдет даже мышь». В действительности удалось бежать из блокированного Данцига даже королю, переодевшемуся в крестьянское платье. Следствие подозревало фельдмаршала в причастности к побегу Лещинского: «Для чего ты из Данцига упустил, с кем в том имел согласие, каким порядком оное происходило и что ты себе за то получил?» — допытывались следователи. Миних, разумеется, отпирался, зная, что свидетеля, доносившего о причастности его, фельдмаршала, к побегу, нет в живых.
Думается, и у Остермана были основания отклонить некоторые обвинения, но опытный интриган, постигший все тонкости подобных следствий, вполне сознавал бесполезность отрицать предъявленное обвинение, заведомо зная, какой приговор вынесет комиссия.
