СИМОНИД. Некоторые твои слова, Гиерон, прекрасны. Действительно, война ужасное явление, но все-таки в походе мы можем поставить стражу и спокойно вкушать обед или сон.
ГИЕРОН. Конечно, это так; потому что там еще за вас бодрствуют законы, так что стража боится и за себя, и за вас; но у тиранов стража по найму – все равно как жнецы на поле. От стражей можно требовать только одного – чтобы были верны; но найти между ними одного верного гораздо труднее, чем множество работников на какое угодно дело, особенно из-за того, что они живут ради денег и им предоставляется возможность, убив тирана, за короткое время получить их гораздо больше, чем за продолжительную службу. А если ты завидуешь, будто мы особенно можем благодетельствовать друзьям и карать врагов, то и это далеко не так. В самом деле, можно ли делать добро друзьям, когда знаешь, что тот, кто больше от тебя получит, с большей охотой старается скорее уйти с твоих глаз; потому что, пока он находится под властью тирана, он ничего не считает своим. С другой стороны, каким образом тиран может карать врагов, если он хорошо знает, что его враги – горожане, угнетенные им, которых нельзя ни перебить всех, ни заключить в оковы; иначе ведь некем будет управлять. Мало того, приходится сознавать их враждебность и в то же время остерегаться их и иметь с ними сношения. Знай, Симонид, что насколько тяжело для тиранов смотреть на опасных для них граждан, когда те живы, настолько же тяжело и убивать их; точно так же как тяжело убивать хорошую, но норовистую лошадь, чтобы та не наделала больших бед, так тяжело и пользоваться ею, всегда ожидая крайней опасности. Так же бывает и с другими ценными вещами, которыми тяжело владеть, но тяжело и потерять.
СИМОНИД. Должно быть, самая честь имеет в себе нечто особенное, если люди так жаждут ее, что выносят тяжкие труды и подвергаются всякой опасности. Вот и вы, несмотря на описанные тобой тягости, несетесь к ней сломя голову, для того чтобы вас уважали, беспрекословно исполняли все ваши приказания, чтобы все смотрели на вас, вставали со своих мест, уступали дорогу, оказывали предпочтение словами и делами. Так обыкновенно поступают подданные со своими тиранами и с другими лицами, пользующимися уважением. По моему мнению, Гиерон, именно этим и отличается человек от других животных – стремлением к славе. Наслаждение кушаньями, напитками, сном и любовными утехами одинаково принадлежит всем животным; но честолюбие не свойственно ни неразумным животным, ни всем людям вообще; кому же дана любовь к славе и похвалам, именно тот и отличается от животных и уже называется не человек, но муж! Так что мне кажется, что все, выносимое вами ради власти, совершенно естественно, коль скоро вы уважением превосходите прочих людей. Действительно, никакое наслаждение не приближает нас так к божеству, как наслаждение от почестей.
ГИЕРОН. Симонид, на мой взгляд, почести тиранов похожи на то, что я сказал тебе о любовных утехах. Известно, что для нас не имеет никакой прелести услужливость того, кто нас не любит, как неприятны и взятые силой любовные удовольствия. Точно так же и услужливость, оказываемая из страха, вовсе не есть честь. Разве можно сказать, что встающие со своих мест по принуждению встают из уважения к притеснителям? Или что уступающие дорогу сильнейшему уступают вследствие почтения к нему? Многие и подарки дают тем, кого ненавидят, особенно когда боятся, чтобы те не причинили им какой-либо беды. Но, положим, все это рабские действия. Слава имеет другие основания, и вот какие. Когда люди, считая, что они в силах облагодетельствовать и усладить добром известного человека, могут хвалить его прямо в лицо, и каждый видит в нем свое счастье, когда перед ним охотно уступают дорогу и встают без страха и с любовью, когда его покрывают венком за общественные благодеяния и заслуги и добровольно приносят дары, такое уважение я признаю истинным; удостоившийся его действительно получает почтение. Подобного человека я признаю счастливым, потому что вижу: на него направлены не злые умыслы, но забота о его безопасности. Такой проводит жизнь вне страха, вне опасностей, вне зависти и в благополучии. Но тиран – знай, Симонид, – тиран дни и ночи проводит так, как будто он за свои злодеяния осужден всеми людьми на смерть.
СИМОНИД. Но если тирания такое зло и ты это сознаешь, то отчего ты не откажешься? Ведь ни ты, ни кто другой – раз достигнув ее – более никогда не отказываетесь по доброй воле.
ГИЕРОН. Симонид, причина та, что и с этой стороны единодержавие представляет величайшее несчастье: избавиться от него нет возможности. Разве может тиран выплатить все те деньги, которые он отнял, или наложить на себя узы за тех, кого он заковывал? Разве он может возвратить души убитых? Нет, Симонид. Если кому и полезно удушить себя, то более всего – тирану. Он один не может ни продолжить, ни прекратить всех бедствий.
СИМОНИД. Гиерон, я удивляюсь, что ты так мрачно смотришь на тиранию. Ты желаешь пользоваться всеобщей любовью и считаешь свою власть препятствием для этого. Но я могу доказать тебе, что единовластие не только не мешает быть любимым, но даже больше способствует этому, чем положение частного человека. Мы не будем рассуждать о том, что властитель, как имеющий больше возможности, должен совершать более хороших дел. Мы возьмем одинаковые дела тирана и частного человека и посмотрим, кто больше получает признательности. Начну с самых простых случаев.
Если при встрече ласково заговорит властитель и простой человек, чей привет более обрадует тебя? Если они оба хвалят кого-либо, чья похвала оказывает большее влияние? Если они зовут тебя на закланную дома жертву, чье приглашение заслуживает большей признательности? Если они навещают больного, не ясно ли, что уход за больным со стороны могущественнейших лиц внушает тем бо́льшую радость? Пусть они дадут равные подарки; не ясно ли и здесь, что половинный подарок от могущественного лица больше значит, чем полный от простого человека? Я думаю даже, что мужа-властителя сами боги сопровождают почетом и благодатью, не потому что власть делает человека красивее, но потому что мы сами видим в нем бо́льшую красоту, когда он властвует, чем когда он держит себя частным человеком; и для нас гораздо приятнее вести беседы с лицами почтенными, чем с лицами, стоящими наравне с нами. Даже любимые – в этом случае ты особенно порицал тиранию, – менее всего жалуются на старость [любящего], и это ничуть не считается зазорным для того, с кем они обращаются, потому что здесь высота положения все скрашивает, так что неприятную сторону делает незаметной, а хорошей тем более придает блеска. Наконец, возможно ли, чтобы вы не пользовались большей любовью, чем частные лица, когда вы за такие же услуги получаете бо́льшую признательность и в то же время имеете возможность больше помогать и больше дарить?
ГИЕРОН. Это так; но мы больше, чем частные люди, вынуждены совершать такие поступки, которые пробуждают ненависть. Чтобы иметь средства на необходимое нам, мы должны изыскивать деньги, мы должны оберегать то, что требует охраны, наказывать преступников, удерживать склонных к насилию, а когда потребуется быстро выступить сушей или морем, мы не можем поручить это дело людям небрежным. Более того, тиран нуждается в наемниках, а это самый тягостный налог для граждан, потому что, по их мнению, наемники содержатся не для охраны свободы, но ради увеличения самовластия.
СИМОНИД. Гиерон, я не говорю, что обо всем этом не следует заботиться, но я полагаю, что одни заботы прямо ведут к ненависти, другие же сопровождаются признательностью. Например, похвала и награда хорошо исполнившему дело всегда сопровождается признательностью, но порицание того, кто поступает неправильно, его принуждение, взыскание, наказание – все это ведет к ненависти. Я полагаю, что того, кто требует принуждения, нужно передавать другим для наказания, а раздавать награды самому. Это подтверждается самим ходом дел. Так, когда мы назначаем состязания хоров, награды раздает начальник, но собирать хоры и взыскивать с тех, кто действует неверно, поручается хорегам и другим[43]. Таким образом и здесь приятное проходит через руки начальника, а противоположное – через руки других. Что же мешает сделать так и в политической жизни? Ведь все города разделены – одни по филам, другие по морам, третьи по лохам[44], и в каждой части поставлены свои начальники. Следовательно, если в государственном деле, как и в хорах, назначить награды за вооружение, порядок, верховую езду, храбрость на войне, справедливость на советах, то естественно, что и здесь будут усердные занятия и соревнование. Клянусь Зевсом, желая славы, они и собирались бы куда нужно гораздо скорее, и в свое время вносили бы деньги; тогда и то, что наиболее полезно, но в чем менее всего выказывается дух соревнования – земледелие, – давало бы много прибыли, а именно в том случае, если бы для тех хозяев, которые лучше обрабатывают землю, назначались награды, по участкам или по деревням, и если бы усердно предавшиеся этому делу граждане получали хороший прибыток. Тогда увеличились бы доходы, заботы сопровождались добродетелью и люди деятельные менее причастны были преступлениям. Так как торговля приносит пользу городу, то уважение к тому, кто ведет большие дела, увеличило бы число торговцев. Если бы все знали, что изыскивающий без отягчения других доходы награждается городом, то и это не осталось бы без внимания. Одним словом, если бы всем было ясно, что человек, доставляющий другим пользу, не останется без почтения, то это побудило бы многих думать об общем благе. А когда многие будут заботиться об общей пользе, тогда больше последует рвения и исполнительности.
