Далее идет несколько страниц, посвященных жизни и смерти ее подруги Тамары и вопросы к Владимиру Ильичу, о чем можно говорить в Комитете заграничных организаций, и “чего говорить нельзя...”. И только последние строки письма снова приобрели интимный характер: “Ну, дорогой, на сегодня довольно — хочу послать письмо. Вчера не было письма от тебя! Я так боюсь, что мои письма не попадают к тебе — я тебе послала три письма (это четвертое) и телеграмму. Неужели ты их не получил? По этому поводу приходят в голову самые невероятные мысли. Я написала также Н. К., брату, Зине (жене Г. Зиновьева. — Ж. Т.). Неужели никто ничего не получил? Крепко тебя целую. Твоя Инесса”.
“Едва ли стоит комментировать это письмо,— небрежно заключает Волкогонов.— Оно в высшей степени красноречиво”.
Стоит, Дмитрий Антонович, стоит! Да, бесспорно, что первая часть послания Арманд — это действительно так называемое “любовное” письмо. Из признаний Инессы Федоровны видно, что первый период знакомства ее с Владимиром Ильичем, когда она еще не была влюблена в него, она просто благоговела и робела перед ним, а он, кстати, и не замечал этого. Только за лето 1911 года, проведенное в Лонжюмо, и затем в следующую осень в Париже, в связи с переводами ею ленинских текстов, она “немножко привыкла” к нему. Следовательно, кульминационным периодом их сближения могло бьггь короткое время встреч и совместного проведения досуга в Поронине и Кракове осенью 1913 года. Общение их в течение двух месяцев, происходившее, заметим, в период, когда у Арманд нарастал туберкулезный процесс, Н. К. Крупская была после операции, а Владимир Ильич переболел энфлюэнцой, вылилось в прогулки втроем на свежем воздухе, так необходимые им всем.
Судя по письму, даже и в этот период чувства Инессы Федоровны к Владимиру Ильичу ограничивались платонической любовью. Ибо письмо, написанное уже после всех периодов их тесного общения, после всего того, что могло быть близкого между ними, после фактического расхождения их личных дорог, подытоживая суть их отношений, только теперь и явило собой признание в любви, причем признание — трепетное, чистое, без надежды... (“Я бы и сейчас обошлась без поцелуев, только бы видеть тебя, иногда говорить с тобой было бы радостью — и это никому не могло бы причинить боль”). Если “и сейчас” обошлась бы без поцелуев, значит, и раньше их не было? Значит, это признание в любви было сделано после того, чему не суждено было сбыться.
А что Владимир Ильич? Несомненно, что он очень ценил ум и способности Арманд, доверял ей сложную и ответственную партийную работу и после четырехлетнего знакомства с ней уважал и любил, как преданного друга, интересную, эрудированную и веселую собеседницу, отличную музыкантшу. Не обошло стороной и ее женское обаяние. Но, как только почувствовал глубоко неравнодушное отношение к себе Инессы Федоровны, он, предотвращая драматическое развитие событий, дипломатически “провел расставание” — отправку ее на лечение в Арозу. Что же касается “письменных” поцелуев, то они шли только с ее стороны и, по всей видимости, и оставались только “письменными”. В письмах же Владимира Ильича к Арманд не было ни одного поцелуя, а после “проведенного” расставания он вскоре даже переходит в переписке на “Вы”, четко ограничив рамки их отношений. Вот и все.
Не исключено, что и от Надежды Константиновны не ускользнуло невольное благоговейное чувство влюбленности Инессы Федоровны к Владимиру Ильичу. Но ее доверие и такт по отношению к близким людям предоставили возможность мужу самому разовраться в возникающей ситуации и принимать решения. А он “провел расставание”. Если бы все это было не так, то могла ли бы в эти самые дни продолжаться дружеская переписка между двумя женщинами-”соперницами”? И оставила ли бы Надежда Константиновна столь теплые воспоминания об И. Арманд, если бы хоть тень обмана или пошлости коснулась ее женского достоинства?
Упрямо навязывая читателю свою обывательскую точку зрения, Волкогонов пытается подкрепить ее купюрой из письма Владимира Ильича из Цюриха от 13 января 1913 года к И. Арманд, проживавшей в Клара не, которую (купюру) он, мол, выявил в архиве: “После слов “Дорогой друг!, — изъята фраза: “Последние Ваши письма были так полны грусти и такие печальные думы вызывали во мне и так будили бешеные угрызения совести, что я никак не могу прийти в себя...” Дальше в том же духе”.
Поразительна наглость, с какой Дмитрий Антонович бахвалится' находкой: ведь эта купюра была 20 января 1994 года опубликована в “Российской газете” А. Латышевым! Мало того, что генерал присвоил чужой труд, он еще опустил ленинские слова: “Хочется сказать хоть что-либо дружеское и усиленно попросить Вас не сидеть почти в одиночестве, в местечке, где нет никакой общественной жизни, а поехать куда-нибудь, где можно найти новых и старых друзей, встряхнуться”.
Но это не все. Обкарнав выявленную Латышевым купюру, Волкогонов без всяких оснований домысливает: “Ленину — пуританину по натуре в семейных отношениях, видимо, очень нелегко давалась эта связь, далеко вышедшая за границы простой дружбы. А Арманд, привыкшей (откуда все это известно? —Ж. Т.) отдаваться своему чувству без остатка и ограничений, была невыносима роль тайной “подруги” Ленина” (с. 305). Все это — плод больного воображения Дмитрия Антонович^, как и его голословные утверждения о существовании десятилетней “связи” между Лениным и Арманд, или то, что “русская француженка” все время переезжала вслед за Ульяновыми. Пытаясь как-нибудь доказать, что и в советское время чувства Арманд и Ленина друг к другу “не угасли”, Волкогонов приводит пример того, как Владимир Ильич “напоминал о себе нежной, но весьма странной для вождя заботой: “Тов. Инесса! Звонил к Вам, чтобы узнать номер калош для Вас. Надеюсь достать. Пишите, как здоровье. Что с Вами? Был ли доктор? Привет! Ленин”. Опираясь на эту “улику”, доктор философии изрекает: “Ни для Бош, Коллонтай или Фотиевой он не пытался достать калоши...”. Ничего не скажешь — веское доказательство любовной связи... При этом не гоже ученому снова и снова обманывать читателей, уверяя, что и это письмо обнаружено в архиве: ведь оно было опубликовано в январской книжке “Известий КПСС” за 1989 год! И этично ли ставить в вину заботу о здоровье больной туберкулезом женщины, старому товарищу по партии, когда в Москве стояла слякоть, свирепствовали сыпняк и энфлюэнца?
К сожалению, Инесса Федоровна не научилась беречь себя. Ухаживая в пути с Северного Кавказа за больными товарищами, она заболела холерой, и 24 сентября того же 1920 года, на 47-м году жизни, смерть сразила пламенную большевичку. Похоронили ее 12 октября у Кремлевской стены. Среди венков был бадьшой из живых белых цветов с надписью на траурной ленте: “Тов. Инессе — от В. И. Ленина”. И неужели волкогоновым не ясно, что если бы такой проницательный человек, как Владимир Ильич, чувствовал за собой хоть какой-то моральный “грех” и что своей единоличной подписью может дать хоть какой-то повод для пересудов, то, наверное, воспользовался бы прекрасной возможностью на всякий случай закамуфлировать свои отношения с Арманд двумя подписями — своей и жены, что всеми было бы принято как само собой разумеющееся, ибо Н. К. Крупская сама была известным партийным деятелем, близким соратником и товарищем И. Арманд.
Злобные вымыслы О вожде-“антихристе"
За два десятилетия службы в ГлавПУРе, работавшем на правах отдела ЦК КПСС, генерал-философ постоянно занимался антирелигиозной прапагандой. Воинствующим атеизмом пронизано все его творчество, причем он не стеснялся критиковать деятелей и с мировым именем. Так, в учебном пособии “Воинская этика”, сочиненном для слушателей и курсантов военно-учебных заведений (М., 1976), Волкогонов, опираясь на труды Ленина, подвергал критике Ф. М. Достоевского за увлечение “феодально христианским социализмом”, Л. Н. Толстого — за “религиозную проповедь морального самоусовершенствования”, а “философа-идеалиста и мистика В. С. Соловьева” — за разработку “реакционной религиозно-эстетической системы”.
Высоко оценивая действенность атеистической работы, проводившейся под руководством КПСС, Дмитрий Антонович в своей книге “Психологическая война” (М., 1984) с удовлетворением отмечал: “В социалистическом общественном сознании удельный вес и значимость религиозных идей, взглядов все более уменьшается по мере дальнейшего упрочения материалистического мировоззрения... Новый мир, используя свободу совести, чужд религиозной нетерпимости, которую пытаются приписывать социализму его классовые враги”.
Перебежав в 1990 году в стан лжедемократов, он всячески стремится замолить былые “грехи” своей антирелигиозной пропаганды и на вопрос одного из журналистов, верит ли он в Бога, отвечает: “Я христианин (жаль, что не сказано — с каких пор. — Ж. Т.), и этим многое сказано”. Что ж, новый ветер — поворачивай паруса. И Дмитрий Антонович теперь направляет вектор своего усердия в противоположную сторону. В качестве начальника Института военной истории он даже подписал обращение к “высшим церковным властям с предложением причислить к лику святых Ивана Сусанина. — Канонизировали же князей Дмитрия Донского и Дмитрия Пожарского! Надеюсь, нас поддержат” (Неделя, 1990, № 26). Апогеем же метаморфозы сановного политрука стало его заявление со сцены Ленинградского концертного зала: “Ленин причастен к террору... Я даже знаю один документ, где он приказывает докладывать ему еженедельно, сколько расстреляно попов” (Волжские вести, 1991, № 18).
