Бабушка лежала на огромной дубовой кровати, на льняных простынях, под балдахином из грубого льна. Льняные волосы сливались с постелью. Казалось, она не дышала; только подойдя вплотную, я увидел, как подрагивают веки. И расслышал шелестящий звук угасающего дыхания.
— Что теперь? — спросил маг за моей спиной. Я и забыл о нем.
Я хотел спросить его, умеет ли он врачевать. Но одна мысль о том, что мясоед станет лечить бабушку, отгонять от нее смерть затем только, чтобы допросить… Чтобы выспросить, не она ли велела затаившемуся веснару навести смерть на ее внука… Эта мысль заставила мои губы срастись.
Служанка клялась, что со вчерашнего дня никто не приходил в дом и никто не выходил из дома. Я глядел в лицо умирающей бабушке, а маг за моей спиной никак не желал заткнуться:
— Она одна знала, что ты прибудешь в Фатинмер, ведь так?
Я не собирался ему отвечать. Собственно, мне было все равно, что говорит этот ходячий покойник.
Краеугольный столб, увенчанный деревянным кругом и крестом, отбрасывал тень на отметку «три с четвертью». Эта отметка помещалась совсем близко к основанию столба. Солнце то выглядывало из-за туч, то пряталось снова. Казалось, что тень от столба то расползается, захватывая весь мир, то снова сжимается в пятнышко. Дом Осотов высился над частоколом: каждое бревно в стене — в два обхвата. Темная крыша, резные украшения, ажурный балкон третьего этажа. Дом устоял, в то время как род Осотов — погиб.
— Погоди, — сказал маг, поймав мой взгляд. — Да погоди ты!
Его кольцо, переливаясь лиловым, зависло перед моими глазами.
— Погоди, Осот. Два слова. Погоди нападать! Стой! Я хочу тебе кое-что сказать!
В его голосе было отчаяние.
* * *
Гостиница «Фатинмер», не чета безымянному постоялому двору, выстроена была на городской манер, по-йолльски: на первом этаже просторное помещение для гостей попроще, две лестницы ведут наверх, внешняя и внутренняя, и на втором этаже «фрадуф» — комната для бесед. Я уселся в низкое деревянное кресло. Маг вскарабкался на длинноногий стул и тут же принялся раскачиваться взад-вперед, рискуя упасть.
Принесли закуску. Хозяйка гостиницы не показывалась, хотя раз или два я слышал с первого этажа ее властный голос.
— Что ты хотел сказать мне, мясоед? — я грыз дольку чеснока. Последний вкус жизни.
— Кто в этом поселке мог желать тебе смерти так сильно, что пошел ради этого на страшный риск? На двойное убийство?
— Раньше я сказал бы — никто… А теперь я не знаю.
Хлопнул, открываясь, люк, и по внутренней лестнице поднялась Горчица. В руках у нее исходило паром блюдо — деревянное, искусно вырезанное в виде подсолнуха, со множеством отделений. Семечки, орехи, белые и желтые каши, ломтики хлеба, горка соли — традиционный «хлебосол», которым встречали в Цветущей дорогих гостей.
Горчица молча поставила блюдо на столик между нами. Мы оба смотрели на нее — я снизу, Аррф сверху.
— Слуга прибежал от Крикуна, — сказала Горчица, ни к кому в особенности не обращаясь. — Интересуется Крикун, жив его постоялец или уже помер, и кто заплатит, и что с вещичками делать.
Я с запозданием понял, о ком она говорит. Хозяин безымянного постоялого двора с йолльской лицензией, приколоченной гвоздем к двери, прозывался Крикуном, оказывается.
— Пусть возьмет деньги в кошельке, — сказал я равнодушно. — А с вещичками… как знает. Может забрать себе.
— Пусть ни пальцем не тронет! — резко бросил маг. — До конца следствия — чтобы даже в комнату постояльца не входил!
— Мне-то что, — Горчица пожала плечами. И, выходя, снова посмотрела на меня — искоса.
Маг наклонился со своего стула, двумя пальцами, средним и указательным, подцепил орех с блюда. Положил на язык. Разжевал, не сводя с меня хмурого взгляда. Глаза у него были красные, как закат на ветреную погоду.
— Тебя совсем нельзя одолеть, да, веснар?
— Только если напасть внезапно. Сзади. Или во сне.
Он сцепил пальцы — кольцо слабо мерцало.
— Просто удивительно, как же Великий Йолль взял верх, — в его голосе звучала издевка.
— Каша стынет, — сказал я холодно. — Ешь, коли не хочешь умирать на голодный желудок.
* * *
— Ягода! — позвал мужчина.
В темном доме было пусто. Тяжелая дубовая мебель стояла на своих местах, в печке тлели угли. На столе остыла семикрупка — когда-то пышная каша на тарелке осела, подернулась пленкой, превратившись в неаппетитный блин.
— Ягода! — в голосе мужчины была тревога. — Что же такое…
Он отодвинул тяжелый стул — и вдруг остановился, глядя куда-то на пол. Лицо его сделалось белым и засветилось в полумраке, как цветок акации.
— Осот… — голос его звучал совсем глухо. — Ступай за порог… там стой. Сторожи. Скажи Усачу, пусть сюда идет.
Мальчик бывал в этом дворе не раз. Они с сыном Ягоды, десятилетним Хвостей, играли за поленницей в камушки, и Хвостя, как старший, почти всегда выигрывал. Теперь во дворе было пусто и страшно, хотя на первый взгляд ничего не изменилось — поленница, колодец, сарай с покатой крышей, три пышные клумбы с россыпью разноцветных кустов, грядки со спелой клубникой…
На деревянных воротах — низких, в рост мальчика — виднелись свежие порезы. Кто-то высек ножом две косых линии, сложившихся не то в лепесток, не то в язычок огня. Знак был вырезан совсем недавно.
Мальчик коснулся насечки дрожащими пальцами.
— Что там? — спросил Усач, подтирая мутную каплю под большим розовым носом. — Есть она?
Голубые глаза Усача поблескивали в темноте — воспаленно и нервно.
— Деда сказал, чтобы ты к нему шел, — прошептал мальчик. — Там… беда, Усач.
* * *
— Человеческие корни истончаются преступлением. Мелкая подлость оставляет на корнях гнильцу, но настоящее преступление подтачивает их, как резец. Говорят, убийцам никогда больше не зацепиться корнями за небо. Поэтому люди не должны убивать.
— Только поэтому? — маг сощурился, не то выражая презрение, не то тайком смаргивая слезу. — А как же любовь и сочувствие? А как же справедливость? Что же, вы не убиваете встречного-поперечного только потому, что печетесь о силе корней?
Мои глаза тоже горели и тоже слезились. Я не спал уже почти трое суток.
— Что такое «любовь и сочувствие» для того, кто катится по миру без корней, будто комок дерьма? — спросил я, обращаясь к тарелке с остывшим «хлебосолом». — Корни и есть любовь. Корни и есть справедливость.
— Неправда. У меня нет корней. Нету! А что такое любовь и справедливость, я знаю лучше тебя!
Я усмехнулся.
— О «любви без корней» следовало бы спросить экипаж «Овффа»…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
