– Фальшивая, – перебил Ходжа Насреддин, возвращая монету. – И здесь не четыреста таньга. Здесь триста восемьдесят, у тебя плохое зрение, почтенный Джафар.
Ростовщику пришлось добавить двадцать таньга и заменить фальшивую монету. Потом он за четверть таньга нанял носильщика и, нагрузив его, приказал следовать за собой. Бедный носильщик согнулся в три погибели и едва не падал под тяжестью ноши.
– Нам по дороге, – сказал Ходжа Насреддин. Ему не терпелось увидеть поскорее Гюльджан, и он все время прибавлял шагу. Ростовщик со своей хромой ногой отставал и шел позади.
– Куда ты так спешишь? – спросил ростовщик, вытирая пот рукавом халата.
– Туда же, куда и ты, – ответил Ходжа Насреддин, в его черных глазах блеснули лукавые искры. – Мы с тобой, почтенный Джафар, идем в одно и то же место и по одному и тому же делу.
– Но ты не знаешь моего дела, – сказал ростовщик. – Если бы ты знал, ты бы мне позавидовал.
Ходже Насреддину был ясен скрытый смысл этих слов, и он ответил с веселым смехом:
– Но если бы ты, ростовщик, знал мое дело, ты позавидовал бы мне в десять раз больше.
Ростовщик насупился: он уловил дерзость в ответе Ходжи Насреддина.
– Ты невоздержан на язык; подобный тебе должен трепетать, разговаривая с подобным мне. Не много найдется людей в Бухаре, которым бы я завидовал. Я богат, и желаниям моим нет преграды. Я пожелал самую прекрасную девушку в Бухаре, и сегодня она будет моей.
В это время навстречу им попался продавец вишен с плоской корзиной на голове. Ходжа Насреддин мимоходом взял из корзины одну вишню на длинном черенке и показал ее ростовщику:
– Выслушай меня, почтенный Джафар. Рассказывают, однажды шакал увидел высоко на дереве вишню. И он сказал себе: «Во что бы то ни стало, но я съем эту вишню». И он полез на дерево, лез туда два часа и весь ободрался о сучья. И когда он уже приготовился полакомиться и широко разинул свою пасть – откуда-то налетел вдруг сокол, схватил вишню и унес. И потом шакал спускался на землю с дерева опять два часа, ободрался еще больше и, обливаясь горькими слезами, говорил: «Зачем я только полез за этой вишней, ибо давно всем известно, что вишни растут на деревьях не для шакалов».
– Ты глуп, – высокомерно сказал ростовщик. – В твоей сказке я не вижу смысла.
– Глубокий смысл познается не сразу, – ответил ему Ходжа Насреддин.
Вишня висела у него за ухом, черенок ее был засунут под тюбетейку.
Дорога повернула. За поворотом сидели на камнях горшечник и его дочь.
Горшечник встал; глаза его, в которых все еще светилась надежда, погасли. Он решил, что чужеземцу не удалось достать денег. Гюльджан отвернулась с коротким стоном.
– Отец, мы погибли! – сказала она, и в ее голосе было столько страдания, что даже камень уронил бы слезу, но сердце ростовщика было жестче любого камня. Ничего, кроме злобного торжества и сластолюбия, не выражалось на его лице, когда он сказал:
– Горшечник, время истекло. Отныне ты мой невольник, а дочь твоя – рабыня и наложница.
Ему захотелось уязвить и унизить Ходжу Насреддина, он властно, по-хозяйски открыл лицо девушки:
– Посмотри, разве она не прекрасна? Сегодня я буду спать с нею. Скажи теперь, кто кому должен завидовать?
– Она, действительно, прекрасна! – сказал Ходжа Насреддин. – Но есть ли у тебя расписка горшечника?
– Конечно. Разве можно вести денежные дела без расписок: ведь все люди – мошенники и воры. Вот расписка, здесь обозначен и долг, и срок уплаты, горшечник отпечатал внизу свой палец.
Он протянул расписку Ходже Насреддину.
– Расписка правильная, – подтвердил Ходжа Насреддин. – Получи же свои деньги по этой расписке. Остановитесь на одну минуту, почтенные! Будьте свидетелями, – добавил он, обращаясь к людям, проходившим мимо по дороге.
Он разорвал расписку пополам, еще четыре раза пополам и пустил обрывки по ветру. Потом он развязал свой пояс и вернул ростовщику все деньги, только что полученные от него же.
Горшечник и его дочь окаменели от неожиданности и счастья, а ростовщик – от злобы. Свидетели перемигивались, радуясь посрамлению ненавистного ростовщика.
Ходжа Насреддин взял вишню, опустил ее в рот и, подмигнув ростовщику, громко причмокнул губами.
По уродливому телу ростовщика прошла медленная судорога, руки скрючились, единственное око злобно вращалось, горб задрожал.
Горшечник и Гюльджан просили Ходжу Насреддина:
– О прохожий, скажи нам свое имя, чтобы мы знали, за кого возносить нам молитвы!
– Да! – вторил ростовщик, брызгаясь слюной. – Скажи свое имя, чтобы я знал, кого проклинать!
Лицо Ходжи Насреддина светилось, он ответил звонким и твердым голосом:
– В Багдаде и в Тегеране, в Стамбуле и в Бухаре – всюду зовут меня одним именем – Ходжа Насреддин!
Ростовщик отшатнулся, побелел:
– Ходжа Насреддин!
И в ужасе кинулся прочь, подталкивая в спину своего носильщика.
Все же остальные кричали приветственно:
– Ходжа Насреддин! Ходжа Насреддин!
Глаза Гюльджан сияли под чадрой; горшечник все еще не мог опомниться и поверить в свое спасение, – он что-то бормотал, разводя в растерянности руками.
Глава пятнадцатая
Эмирский суд продолжался. Палачи сменились несколько раз. Очередь ожидающих порки все увеличивалась. Двое осужденных корчились на кольях, один лежал обезглавленный на темной от крови земле. Но стоны и крики не достигали слуха дремлющего эмира, заглушаемые хором придворных льстецов, охрипших от усердия. В своих похвалах они не забывали великого визиря и других министров, и Арсланбека, и мухобоя, и кальянщика, справедливо полагая, что угождать надо на всякий случай всем: одним – чтобы получить для себя пользу, другим – чтобы не причинили вреда.
Арсланбек давно с беспокойством прислушивался к странному гулу, доносившемуся издалека.
Он подозвал двух самых искусных и опытных шпионов:
– Идите и разузнайте, почему волнуется народ. Возвращайтесь немедля.
Шпионы ушли, один – переодетый в нищенские лохмотья, второй – в одежде странствующего дервиша.
Но раньше чем вернулись шпионы, прибежал, спотыкаясь и путаясь в полах своего халата, бледный ростовщик.
– Что случилось, почтенный Джафар? – спросил Арсланбек, меняясь в лице.
– Беда! – ответил трясущимися губами ростовщик. – О достопочтенный Арсланбек, случилась большая беда. В нашем городе появился Ходжа Насреддин. Я только что видел его и говорил с ним.
Глаза Арсланбека выкатились из орбит и замерли. Прогибая своей грузностью ступени лестницы, он вбежал на помост, пригнулся к уху дремлющего эмира.
Эмир вдруг подпрыгнул на троне так высоко, словно его ткнули шилом пониже спины.
– Ты лжешь! – закричал он, и лицо его исказилось страхом и яростью. – Этого не может быть! Калиф багдадский недавно писал мне, что отрубил ему голову! Султан турецкий писал, что посадил его на кол! Шах иранский собственноручно писал мне, что повесил его. Хан хивинский еще в прошлом году во всеуслышание объявил, что содрал с него кожу! Не мог же он в самом деле уйти невредимым из рук четырех государей, этот проклятый Ходжа Насреддин!
Визири и сановники побледнели, услышав имя Ходжи Насреддина. Мухобой, вздрогнув, уронил свое опахало, кальянщик поперхнулся дымом и закашлялся, льстивые языки поэтов присохли к зубам от страха.
– Он здесь! – повторил Арсланбек.
– Ты врешь! – вскричал эмир и царственной дланью влепил Арсланбеку увесистую пощечину. – Ты врешь! А если он действительно здесь, то как он мог проникнуть в Бухару, и куда годится вся твоя стража! Это он, значит, устроил на базаре такой переполох сегодня ночью! Он хотел взбунтовать народ против меня, а ты спал и ничего не слышал!
И эмир влепил Арсланбеку вторую пощечину.
Арсланбек низко поклонился, чмокнул на лету эмирскую руку:
– О повелитель, он здесь, в Бухаре. Разве ты не слышишь?
Далекий гул усиливался и нарастал, подобно надвигающемуся землетрясению, и вот толпа вокруг судилища, захваченная общим волнением, тоже начала гудеть, сначала неясно и глухо, а потом все громче, сильнее, и эмир почувствовал зыбкое колебание помоста и своего раззолоченного трона. В эту минуту из общего слитного гула, переходившего уже в мощный рев, вдруг всплыло, и повторилось, и отдалось многократно во всех концах:
– Ходжа Насреддин!
– Ходжа Насреддин!
Стража бросилась с дымящимися фитилями к пушкам. Лицо эмира перекосилось от волнения.
– Кончайте! – закричал он. – Во дворец!
Подобрав полы парчового халата, он кинулся во дворец; за ним, спотыкаясь, бежали слуги с пустыми носилками на плечах. И, объятые смятением, мчались, толкаясь и обгоняя друг друга, теряя туфли и не останавливаясь, чтобы подобрать их, визири, палачи, музыканты, стражники, мухобой и кальянщик. Только слоны прошествовали с прежней важностью и неторопливостью, ибо они хотя и числились в эмирской свите, но не имели никаких причин бояться народа.
