– Мне все равно, – прошептала она. – Мне все равно, дорогой Ходжа Насреддин, лишь бы получить этот подарок из твоих рук.
Звенела голубая вода в арыке, трепетали чистым и ясным светом звезды в прозрачном небе; Ходжа Насреддин придвинулся ближе к девушке, протянул руку к ее груди – и ладонь его наполнилась. Он замер, но вдруг из глаз его брызнули искры; щеку его обожгла увесистая пощечина. Он отшатнулся, загораживаясь на всякий случай локтем. Гюльджан встала; ее дыхание отяжелело от гнева.
– Я, кажется, слышал звук пощечины, – кротко сказал Ходжа Насреддин. – И зачем обязательно драться, если можно сказать словами?
– Словами! – перебила Гюльджан. – Мало того, что я, позабыв всякий стыд, открыла перед тобой лицо, но ты еще тянешь свои длинные руки куда не следует.
– А кто это определил, куда следует тянуть руки и куда не следует? – возразил Ходжа Насреддин в крайнем смущении и замешательстве. – Если бы ты читала книги мудрейшего ибн-Туфейля…
– Слава богу, – запальчиво перебила она, – слава богу, что я не читала этих распутных книг и блюду свою честь, как подобает порядочной девушке!
Она повернулась и ушла; заскрипела лесенка под ее легкой поступью, и скоро в щелях стен, огораживающих балкон, засветился огонь.
«Я обидел ее, – размышлял Ходжа Насреддин. – Как же это я сплоховал? Ну ничего: зато я теперь знаю ее характер. Если она дала пощечину мне, значит, она даст пощечину и всякому другому и будет надежной женой. Я согласен получить от нее до женитьбы еще десять раз по десять пощечин, лишь бы после женитьбы она была так же щедра на эти пощечины для других!»
Он подошел на цыпочках к балкону, позвал тихим голосом:
– Гюльджан!
Она не ответила.
– Гюльджан!
Душистая темнота безмолвствовала. Ходжа Насреддин опечалился. Сдерживая голос, чтобы не разбудить старика, он запел:
Ты ресницами украла мое сердце.Ты осуждаешь меня, а сама воруешь ресницами.И ты еще требуешь платы за то, что украла мое сердце!О диво! О чудо! Да где же это видано?Когда и кто платил ворам?Подари же мне бесплатно два или три поцелуя.Нет, мне этого мало!Есть поцелуи, как горькая вода,Чем больше пьешь, тех больше жаждешь.Ты закрыла передо мной свои двери –О, пусть лучше кровь моя вытечет на землю!И где теперь я найду свое успокоение?Может быть, ты научишь меня?Вот какова моя печаль о твоих очах,Что мечут стрелы!Вот какова моя печаль о твоих кудрях,Благоуханных, как мускус!
Он пел, и хотя Гюльджан не показывалась и не отвечала, но он знал, что она внимательно слушает, и знал также, что ни одна женщина не может устоять перед такими словами. И он не ошибся: ставня слегка приоткрылась.
– Иди! – прошептала сверху Гюльджан. – Только потихоньку, чтобы отец не проснулся.
Он поднялся по лесенке, сел опять рядом с нею, и фитиль, плавающий в плошке с топленым бараньим салом, трещал и горел до рассвета; они говорили и не могли наговориться досыта; словом, все было так, как и должно быть и как это сказано у мудрейшего Абу-Мухаммеда Али-ибн-Хазма, в книге «Ожерелье голубки», в главе «Слово о природе любви»:
«Любовь – да возвеличит ее аллах! – поначалу шутка, но в конце – дело важное. Ее свойства слишком тонки по своей возвышенности, чтобы их описать, и нельзя постигнуть ее истинной сущности иначе, как с трудом. Что же касается причины того, что любовь постоянно в большинстве случаев возникает из-за красивой внешности, то вполне понятно, что душа прекрасна, и увлекается всем прекрасным, и питает склонность к совершенным образам. И, увидев какой-нибудь из них, душа начинает к нему приглядываться и, если различит за внешностью что-нибудь с собою сходное, вступает с ним в соединение, и возникает настоящая подлинная любовь… Поистине, внешность дивным образом соединяет отдаленные частицы души!»
Глава семнадцатая
Старик заворочался на крыше, заскрипел, закашлял и сиплым сонным голосом позвал Гюльджан, чтобы она дала ему холодной воды напиться. Она толкнула Ходжу Насреддина к двери; почти не касаясь ногами ступенек, он скатился по лестнице, прыгнул через забор, а спустя короткое время, умывшись в ближайшем арыке и утеревшись полой халата, уже стучался в калитку с другой стороны.
– Доброе утро, Ходжа Насреддин! – приветствовал его с крыши старик. – Как рано ты встаешь в последние дни. Когда только успеваешь ты высыпаться? Сейчас мы выпьем чаю и возьмемся, благословясь, за работу.
В полдень Ходжа Насреддин покинул старика и отправился на базар покупать подарок для Гюльджан. Как всегда, он надел из предосторожности цветную бадахшанскую чалму и прицепил фальшивую бороду, в этом наряде он был неузнаваем и мог свободно разгуливать по торговым рядам и чайханам, не опасаясь шпионов.
Он выбрал коралловое ожерелье, напоминавшее своим цветом губы его возлюбленной. Ювелир оказался человеком сговорчивым, и после какого-нибудь часа шума, криков и споров ожерелье перешло к Ходже Насреддину за тридцать таньга.
На обратном пути Ходжа Насреддин увидел около базарной мечети большую толпу. Люди теснились и лезли на плечи друг другу. Приблизившись, Ходжа Насреддин услышал резкий, пронзительный голос:
– Удостоверьтесь своими глазами, правоверные: он разбит параличом и лежит без движения уже десять лет! Члены его холодны и безжизненны. Смотрите, он даже не открывает глаз. Он прибыл издалека в наш город; добрые родственники и друзья привезли его, чтобы испытать последнее средство. Через неделю, в день празднования памяти святейшего и несравненнейшего шейха Богаэддина, он будет положен на ступени гробницы. Слепые, хромые и параличные уже не раз исцелялись таким способом: помолимся же, о правоверные, чтобы святой шейх смилостивился над этим несчастным и ниспослал ему исцеление!
Собравшиеся сотворили молитву; после этого опять послышался резкий голос:
– Удостоверьтесь своими глазами, правоверные: он разбит параличом и лежит без движения уже десять лет!..
Ходжа Насреддин протискался в толпу, приподнялся на цыпочках и увидел длинного, костлявого муллу, с маленькими злыми глазами и реденькой бороденкой. Он кричал, тыча пальцем вниз, себе под ноги, где на носилках лежал параличный:
– Смотрите, смотрите, мусульмане, как он жалок и несчастен, но через неделю святой Богаэддин пошлет ему исцеление, и он вернется к жизни, этот человек!
Параличный лежал с закрытыми глазами, сохраняя на лице скорбное и жалостное выражение. Ходжа Насреддин тихонько ахнул от неожиданности: эту рябую рожу с плоским носом он отличил бы из тысячи других, сомнения быть не могло! Слуга, по-видимому, заболел параличом уже давно, ибо от долгого лежания и безделья рожа его потолстела заметно.
С тех пор, сколько бы ни проходил Ходжа Насреддин мимо этой мечети, всегда он видел там муллу и параличного, что лежал с жалобным выражением на рябой роже, которая толстела и наливалась жиром день ото дня.
Наступил праздник памяти святейшего шейха. Святой умер, по преданию, в мае, в ясный полдень, и хотя на небе не было ни одной тучки, но солнце померкло в час его смерти, земля дрогнула, и многие дома, где жили грешники, подверглись разрушению, а сами грешники погибли под развалинами. Так рассказывали муллы в мечетях, призывая мусульман обязательно посетить гробницу шейха и поклониться его праху, дабы не прослыть нечестивцами и не разделить участи упомянутых грешников.
Богомольцы двинулись на поклонение еще затемно, и когда взошло солнце, то вся огромная площадь вокруг гробницы была уже затоплена народом из конца в конец. Но потоки людей на дорогах не истощались, все шли босиком, как требовал того стародавний обычай; здесь среди прочих были люди, пришедшие из отдаленных мест, – особо благочестивые или же, наоборот, сотворившие большой грех и надеявшиеся вымолить сегодня прощение. Мужья вели сюда бесплодных жен, матери несли больных детей, старики тащились кое-как на кривых костылях, прокаженные собрались поодаль и оттуда с надеждой смотрели на белый купол гробницы.
Богослужение не начиналось долго: ждали эмира. Под палящим солнцем, в давке и тесноте, люди стояли, плотно прижавшись друг к другу и не осмеливаясь присесть. Глаза людей горели жадным, неутолимым огнем: разуверившись в земном счастье, люди ждали сегодня чуда и вздрагивали от каждого громкого слова. Ожидание становилось непереносимым, два дервиша упали в корчах на землю и с воплями начали грызть ее, источая серую пену. Толпа всколыхнулась, заволновалась, во всех концах заплакали, закричали женщины, и в это время прокатился тысячеголосый рокот:
– Эмир! Эмир!
Дворцовая стража, усердно работая палками, расчищала дорогу в толпе, и по этой широкой дороге, застланной коврами, шел на поклонение святому праху эмир – босой, с опущенной головой, погруженный в благочестивые размышления и недоступный мирским звукам. За ним по пятам следовала в молчании свита, суетились слуги, свертывая ковры и занося их вперед.
